Юрий Никитин - На пороге
– Интересно, – проговорил он наконец задумчиво. – Интересно… Вообще тема интересная. Согласен, интересная. И когда речь идет о бессмертии, то вы правы, за обладание им человек пойдет на любое злодейство.
Ингрид подобралась, вид у нее теперь такой, что вот-вот прыгнет и повяжет, а наручниками скует руки и ноги.
Володарский взглянул на нее с любопытством, ее чувства написаны на красиво-хищном лице крупными и очень разборчивыми буквами.
– И хорошо подобрали доводы, – сказал он похвальным тоном. – Чувствуется цепкий логический мозг ученого… И даже почти жаль, что все неверно.
Она дернулась, в голосе прозвучало недоверие:
– Неверно? Почему?
– Причем, – сказал он, – не по деталям, а в самой сути. Обидно, да? Потому, следуя по этой дорожке, вы зря потеряете время. Но не буду вам мешать, а то еще чего подумаете.
Я застыл, малость ошалелый, не представляя, в какой это сути мог ошибиться. В деталях, еще могу поверить, хоть и не хочу, но чтоб в самой сути…
Ингрид пригнула голову, глядя на него исподлобья, будто собирается боднуть.
– Что можем подумать? – спросила она быстро.
– Что увиливаю, – ответил он. – Спасаю шкуру. Вам трудно поверить, вижу, но это так. В такое поверить легче.
Она сказала медленно, стараясь держать с ним контакт взглядом:
– Легче чем во что?
Он грустно улыбнулся:
– В то, как все на самом деле.
– Мне поверить трудно, – произнесла она холодновато, – вы правы.
– А вот вашему коллеге, – сказал он с сомнением, – вижу, поверить легче… Он ваш коллега?
– А что, – поинтересовалась она, – похож на приблудившегося? Что делать, с прикомандированными такое случается. А почему он может поверить? Потому что тоже из вашей когорты яйцеголовых?
Он взглянул на меня с улыбкой.
– Он лучше понимает ситуацию. Хоть и не до конца.
Я сказал осторожно:
– В сфере своей компетенции и своего возраста я понимаю, надеюсь, неплохо. Но, конечно, многое ускользает. Это Аристотель мог объять все науки да еще Леонардо, но на Ломоносове такое счастье кончилось. Он последний, кто знал все, да еще и стихи писал!
– Защита засчитана, – сказал он. – Хотя вы правы, вы не можете знать того, что знаю я. Просто не можете.
Я спросил жадно:
– Почему? Что я упустил?
Он покачал головой, улыбнулся, по получилось это очень невесело.
– Вы не упустили, потому что еще не можете упустить. Это как не можете точно сказать, хорошо ли сделала глокая куздра, когда будланула бокра, а потом кудрячила бокренка, потому что не знаете, что такое куздра… хотя вон ваша подчиненная уже насторожилась, ей не понравилось, что кто-то кого-то будланул и тем самым, возможно, нарушил правопорядок…
– Понял, – сказал я, – значит, это пока за пределами моей компетентности?
– Как и вашей напарницы – подтвердил он, – хотя вы, конечно, обладая более широкими взглядами и постоянно работающим мозгом, в каком-то приближении поймете. Смутно.
Ингрид сказала настойчиво:
– Говорите же! Вы же понимаете, подозрение с вас никто не снимет, если не будет веских доказательств вашей невиновности.
Он вздохнул.
– Хорошо, но тогда я скажу вам о вещах, в которые вы не поверите. Я в свое время тоже, как и ваш друг, полагал, что знания и четкая логика объясняют все. Дело в том, я учитывал, как вот сейчас вы, только знания и логику.
Я насторожился, сказал несколько резче, чем хотел:
– Простите, но я и сейчас буду учитывать только логику и знания. На этом строится прогресс. И даже заждется.
Он кивнул.
– Это понятно. Мне вообще понятно все, что вы говорите. А вот вам… гм… ладно, сейчас увидим. То, что я знаю и что в данном случае важно, на самом деле известно и понятно любому человеку моего возраста. Даже… не обладающему ученой степенью. Рискну предположить, и вовсе неграмотному.
Ингрид произнесла с суровостью:
– Мы приняли во внимание ваши предостережения. Теперь можно ближе к сути?
– Суть проста, – ответил он замедленно, – как я уже сказал, это зависит не от суммы знаний и даже не от гениальности.
Он умолк, посмотрел на меня, на Ингрид, а я продолжал рассматривать его покрытое глубокими морщинами лицо, дряблую кожу в старческих пятнах, обвисшие щеки и свисающую кожу, особенно между подбородком и горлом, чем он напоминает не то старую дряхлую жабу, не то варана.
– Что же мы не учли? – спросила Ингрид, не выдержав молчания. – Да еще самое важное?
Володарский посмотрел на нее внимательно, взгляд из-под красных набрякших век показался мне ясным и оценивающим.
– Не знаю, – произнес он, – удастся ли мне объяснить…
– А вы попробуйте, – поощрила она почти весело и с вызовом. – Мы хоть и тупые детективы, но нахватались вершков на всяких помойках.
Я пояснил торопливо, смягчая ее выпад:
– Мне кажется, знания и логика помогут понять любую точку зрения.
Он сказал со вздохом:
– Ладно, скажу, и хотя вы не поймете, не обижусь. Я когда-то таким же дураком был, как и вы оба, уж не обижайтесь. Вы наверняка тоже чувствуете, что десять лет назад были не совсем умными и делали вещи, которые бы сейчас ни за что… Я тоже в любом своем возрасте полагал, что уже все знаю… Сейчас вы вряд ли поймете, но я все же попытаюсь вам помочь.
– Попытайтесь, – сказала она с тяжелым сарказмом, – а то детективы такие тупые, им частные сыщики, а то и вовсе посторонние, всегда указывают, куда идти и что делать. А мы даже шнурки сами завязать не умеем.
Он усмехнулся.
– Верю. Так вот, возможно, знаете, что наш разум – это продолжение инстинкта.
– Слыхали, – сказала она безмятежно. – Инстинкт – это рефлексы? Или наоборот?
– Хорошо, – сказал он. – Во время моей юности гордо твердили, что с момента появления разума время инстинктов окончилось и теперь все будут вести себя только правильно… В общем, потом приходилось нехотя признавать, что инстинкты занимают все-таки больше места в нашей жизни, чем нам желалось. Мне, к примеру, всегда хотелось понять, когда же инстинкты ослабеют настолько, что нами будет рулить только мозг. Я имею в виду не общую эволюцию в миллионы лет, а вот сейчас, на примере одного человека. Себя единственного.
– И как? – спросила она вежливо.
– Да как сказать, – произнес он с сомнением. – Сперва, особенно в молодости, инстинкт размножения рулит не только над разумом, но и над всеми инстинктами. Потом отступает, и во главе становится инстинкт доминирования, когда нужно и место под солнцем, и зарабатывать больше, и защищать самку и детенышей…
– А инстинкт размножения? – спросил я.
Он коротко усмехнулся:
– Вам в это поверить трудно, однако этот инстинкт никогда не исчезает. Постепенно слабеет, но не исчезает.
Она спросила с недоверием:
– Но как же… Если у вас уже не только дети, но внуки и даже правнуки, если не ошибаюсь, то инстинкт размножения должен бы умолкнуть?
Он кивнул.
– Тоже так думал. Но природа предусматривает даже экстренные ситуации. Например, все мужчины погибнут!..
– А женщины выживут? – спросила она скептически.
– А для вас новость, – поинтересовался он, – что женщины гораздо устойчивее мужчин к любым болезням? И не только в целом, но даже кровь, ткани… все устойчивее?..
– Не знала, – честно ответила она, – но уверена, что так и должно быть. Женщины – высшая раса.
Он кивнул, на лице снисходительная улыбка мудрого деда, что не станет спорить с внуком.
– Так вот, – произнес он спокойно, – на этот случай природа оставила мужчинам возможность размножаться. Конечно, приняла некоторые меры предосторожности, природа на самом деле очень предусмотрительна…
– Иначе бы мы не выжили, – согласился я.
Он кивнул.
– Чтобы старики не мешались среди молодых, спермы у них выделяется капля, и желания особого нет, но если так уж надо, то да, может и старик. Это я к тому, что инстинкт следит за нами до последнего и даже ведет к нему. Я имею в виду, к нашему последнему вздоху.
Она сказала независимо:
– Он же ведет не в прямом смысле, разум в ваши семьдесят лет уже сильнее инстинкта? Не так, как вот у моего юного практиканта с докторской степенью?
– Разум и в девяносто силен, – согласился он, – но не сильнее инстинкта, потому что разум и есть инстинкт. Просто мы называем его разумом, потому что разум есть настолько рафинированный и утонченный инстинкт, что уже как бы и не инстинкт вовсе. Но… инстинкт. И говорит он ясно и четко: точно так, как в молодости: ты должен драться за то, чтобы выжить любой ценой, а потом обязан уступить место тем, кому предначертано в Великой Программе заменить тебя на земле.
Она сказала с недоверием:
– Ни за что не поверю!
Он усмехнулся.
– Я в десять лет твердо знал, что все девчонки дуры и я никогда не женюсь, потому в те годы ни за что не поверил бы, что через четыре года буду страдать из-за какой-то дуры… Да, в общем, мы все уверены, что с возрастом будем умнеть, обрастать информацией, но останемся с тем же мировоззрением, что у нас сейчас. Неважно, какое оно у нас, потому что на каждой ступеньке, оглядываясь назад, говорим с облечением: какой же я был дурак, подразумевая, что наконец-то умный и вот таким умным останусь. И никто не верит, что еще будет меняться.
