Этот длинный, длинный день - Юрий Витальевич Яньшин

благородного шляхтича. Его, вдруг, стало все устраивать. Он уже не мечтал, не только о какой-то мифической победе над «сепарами», но даже и воинской карьере. Мечты стали принимать все более и более приземленный характер. Он уже рисовал в своем воображении картины о том, как откроют они с отцом совместный бизнес. Он будет пригонять из Польши немецкие машины, а батя, с работниками, которых они наймут по дешевке, будет в гараже для грузовых машин, который он выкупит у муниципалитета по льготной ставке, как ветеран АТО, доводить их до ума для дальнейшей перепродажи. Деньги уже имелись на первое время. Глядя на то, что творится кругом, Стефан не ограничивался только расстрелом и без того дряхлых стволов, но еще позаботился и о другом, тайном, но замечательно оплачиваемом гешефте, о котором он не решился бы рассказать даже находясь на смертном одре. Для полного счастья ему не хватало рядом только красивой и любящей жены. Однако и здесь ему сопутствовала удача. На постой его определили в семью, где с родителями жила такая гарная дивчина, что какая-нибудь Лера Товстолес[122], удавилась бы от зависти, увидев ее. Девушка ему понравилась сразу, как только он ее увидел впервые. Да и он, судя по румянцу заливавшему ее лицо, когда они ненароком встречались взглядами, нравился тоже. Со временем они уже перестали так отчаянно стесняться своих чувств, и их частенько можно было застать вместе за душевными разговорами. Общение проходило в основном по вечерам, когда он оставлял батарею на старшего прапорщика, а сам уходил ночевать на съемную квартиру семьи Селивановых, благо, что идти было недалеко и при случае можно быстро вернуться в расположение части. Если же начальство дивизиона в лице капитана Тарасюка отсутствовало на своем месте по причине частых и непонятных командировок по нескольку дней, то и Стефан мог позволить себе не появляться на батарее, справляясь о делах посредством мобильной связи. Короче говоря, не утруждая себя делами службы, он старался посвящать все свое свободное время общению с Анной и проворачиванию темных бизнес схем. Хотя телесной близости между молодыми не было, чему способствовали строгое воспитание девушки и его природная осторожность, но поцелуи уже были пройденным этапом в их отношениях. Осталось сделать последний шаг — уведомить родителей с обеих сторон о желании создать новую ячейку общества. Несмотря на принадлежность к разным социальным группам — он считал себя потомком представителей новой украинской интеллигенции, а она не возражала против того, чтобы быть выразителем рабоче-крестьянских идей с элементами сепаратизма. На этой почве у них не раз происходили идеологические споры, в которых они называли друг друга «хохлами» и «кацапами», но все они заканчивались одинаково — жаркими объятиями и поцелуями где-нибудь в укромном местечке. К чести обеих сторон этих мимолетных конфликтов следует сказать, что они не несли в себе идеологически неразрешимых разногласий, ибо и тот и другая соглашались в главном — война никому не нужна и ее надо прекращать, как можно скорее без условий и ультиматумов. Да и споры между ними никак не мешали молодым людям строить общие планы на будущее.

Он уже давно не спал и сейчас лежа на самой верхушке сеновала, вдыхал запах прошлогодней травы перемешанный с запахом, прошедшего ночью дождя. Ему, сугубо городскому жителю, который настоящих гусей и кур, вблизи увидел только совсем недавно, когда попал сюда, очень нравилось проводить время вот так — на лоне природы, лежа на спине, наблюдая за звездным небом и вдыхая ароматы скошенных трав, не задумываясь о службе, о войне и о возможной в связи с этим своей гибели. О том, что его в любой момент могут убить, думать вообще не хотелось. И он, как и все в его возрасте, предпочитал не морочить себе голову размышлениями на подобную тему. Где-то внизу под ним, попискивали копошащиеся в прошлогоднем сене мыши. И был еще какой-то посторонний звук. Сквозь закрытые веки он почувствовал чье-то постороннее присутствие и тихое дыхание осторожно поднимавшегося по приставной лесенке человека. Он сразу узнал эти осторожные шаги и это нежное и тихое дыхание. Они могли принадлежать только одному человеку на свете. Он улыбнулся, но глаза открывать не стал, претворяясь глубоко спящим. Наконец этот кто-то поднялся по скрипучей рассохшейся от времени лесенке и опустился рядом. Губы коснулись его щеки, а голос, нежность и интонации которого всегда сводили его с ума, прошептал:

— Вставай, засоня, а то пока ты спишь, донецкие уволокут твои пушки к себе.

— Не уволокут, — томно прошептал он в ответ, не открывая глаз. — Зачем они им?! У них лучше есть.

— Вставай, милый. Я уже с утренней дойки иду. Пистимея Макаровна хорошее молоко давать стала. Жирное и ароматное. Я тебе целую крынку принесла. На, вот, попей, — протянула ему Анна, глиняный кувшинчик.

— Ну, кому могла прийти в голову мысль назвать так корову?! — усмехаясь, поинтересовался он.

— Пистимеей Макаровной-то?! — со смехом переспросила она. — Да кому-кому?! Маме, конечно, кому же еще?! Это она из кино про тени, которые еще в полдень исчезают, такое имя ей дала за ее капризный характер и своеволие. То брыкается, зараза, во время дойки, то молоко вдруг перестает давать. В общем, Пистимея она и есть Пистимея.

Он поднялся на локтях и сел, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему центральную стреху крыши. Приняв из рук любимой женщины глиняную посудину, он надолго приник к ее краю, делая крупные и жадные глотки. Она с интересом смотрела на него, улыбаясь своим, никому неведомым женским мыслям. Как известно, женщинам всегда почему-то нравится наблюдать процесс насыщения своих любимых избранников. Вот и она не отказала себе в этом удовольствии. Затем, видимо вдоволь насладившись зрелищем, ни с того, ни с сего, перешла в атаку:

— Ты еще на прошлой неделе обещал мне, что позвонишь своим родителям и расскажешь о нас…

От неожиданности услышанного, руки у него дрогнули, и он поперхнулся, да так, что тонкая струйка недопитого молока потекла у него по подбородку. Он поспешно сунул ей в руки почти опорожненный кувшин, а сам стал вытирать рукавом форменной рубашки с лица остатки молока.

— Что сразу закашлялся?! — с ехидной интонацией в голосе спросила Анна.

— Ничего, — буркнул он, сразу скуксившись, — просто молоко не в то горло пошло.

— От чего это так вдруг? — приподняла она бровки в деланном недоумении.

— Да, так, — сделал он неопределенный жест рукой.

— Так ты мне не ответил на вопрос: ты звонил или нет своим? — уже начиная хмуриться продолжила она свой допрос.

— Ну, звонил, — вяло