Афган - Сергей Линник
* * *
После седьмого – старшего лейтенанта Юрасова, получившего Красную Звезду, генерал обратился с речью, крайне короткой и эмоциональной. Она состояла из двух слов: «Спасибо вам!» Мы чуть вразнобой гаркнули «Служу Советскому Союзу» и направились было на выход, но тут Гуськов сказал:
– Лейтенант Панов, задержитесь, пожалуйста.
Я слегка офигел. Мало того что генералу надо что-то от меня лично, так он еще и «пожалуйста» говорит. Наверное, о таком можно легенды рассказывать потом.
Все вышли, а я пытался придумать, что начальнику надо со мной почти наедине решать. Нет бы как профессиональный пофигист спокойно дожидаться того, что не в силах изменить, только нервы себе мотаю. Так и не научусь, наверное.
Когда гипотезы достигли уровня «он мой дальний родственник, о котором мне никто не сказал», мы наконец остались втроем. Мамедов, за все время обронивший от силы пару фраз, вместе со мной отыгрывал немую сцену. Гуськов подошел, внимательно посмотрел на меня и сказал:
– За Руслана Арашева спасибо. Такого офицера спас! Слов нет! Молодец!
– Да я что… – почему-то смутился я. – Там любой бы…
– Любого там не было, а ты случился.
– Разрешите вопрос, товарищ генерал.
– Николай Никитович, и давай без этих танцев вприсядку.
– Как там товарищ майор? Сами понимаете, мне узнать неоткуда.
– В Ташкенте лечится. Обещают месяца через четыре в строй вернуть. Пришлось, правда, кое-кому там хвоста накрутить, но ногу спасли. Просил найти тебя, благодарность передать. Вот, выполнил просьбу товарища. Мурад Ахмедович, а что ты как неродной? – он повернул голову к главврачу. – По сто грамм не выпьем ради такого дела?
– Так готово уже, – Мамедов гостеприимно показал на дверь, ведущую, скорее всего, в комнату отдыха. – Милости прошу, дорогие гости!
Стол от яств не ломился, но по местным меркам был вполне на уровне, даже для генерала. В тарелках была разложена вполне достойная закусь – зеленушка всякая, балычок, колбаса сырокопченая, сыр порезан. Красота, короче. А что, достойно встретить гостей любого ранга – обязательное умение руководителя. У главного врача, похоже, такой навык имеется.
Из холодильника была извлечена бутылка «Столичной», да не простой, а пузатой, с ручкой, которая, кажется, только на экспорт шла. Вместимость ее вроде литра два, что ли. Хотя нет, без одного стакана, вон мелким шрифтом на этикетке 1,75. Не полная, правда, но если по сто грамм каждому, то захода на четыре точно хватит. Следом вынырнул мой любимый «Юбилейный» коньячок, а потом… Ёксель-моксель! «Тонус»! Я же предупреждал…
– А это что за бодяга? – спросил Гуськов, поднимая бутылку со стимулятором.
– В караване захватили. Бодрит необычайно, – ответил главный врач. – Говорят, вкусная штука.
– Ну, значит, попробуем, – одобрительно кивнул генерал и начал скручивать пробку.
– Николай Никитович, нельзя этого «Тонуса» много пить! Он вообще не про алкоголь. Да еще и с водкой мешать…
– А тут написано, что тридцать процентов! – Гуськов потряс бутылочкой. – Я английский знаю немного. Это же больше, чем в вине.
– Там стрихнин, – буркнул я.
– Да по хрену, – генерал отмахнулся от меня. – Очко десантника в момент отрыва от рампы самолета способно перекусить стальной лом. А тут всего лишь какой-то «Тонус». Так что, лекарство?
– Стимулятор. Не больше чайной ложки в сутки. И то… в крайнем случае только, – продолжил я нагнетать страху. – При передозировке возникают судороги, плавно переходящие в мучительную смерть.
– Мамедов, ну ты и жук, – нервно хохотнул Гуськов. – А если бы я сейчас стакан хлопнул? Правда, что ли, коньки отбросить можно? Да не переживай, я тоже на этикетке только градусы смотрю, – успокоил он слегка побледневшего главврача. – Не, давай по старинке, водочки. А раствор лучше моим отгрузи, будем разведгруппам давать. Тебе что, лейтенант? – спросил он, покачивая «Столичной».
– Соку или воды без газа. Я, Николай Никитович, только отходить от тифа начал, там такой удар по организму был, что сам удивляюсь, как жив остался и до операции не дошло.
– Да, тиф… то еще говно, – кивнул генерал. – Ладно, а мы, пока здоровы, накатим потихонечку. Наливай, Мурад Ахмедович.
* * *
Перед палатой поразглядывал медаль. В голове немного шумело – одну рюмку выпить все-таки заставили. Бедная печень. Алкоголь плюс лекарства от тифа. Взрывная смесь.
Дизайн у медали был почти минималистичный – вдавленные красные буквы СССР, надпись с названием, внизу винтовка с саблей. Вроде как из серебра сделана, хотя из меня ювелир тот еще, могу и перепутать. За что ее давали? Кажется, за инициативу и смелость, сопряженные с риском для жизни. Именно наш случай. Как там Марадона сказал? Это было ведро бога, во! Не, аргентинец про руку так сказал, которой он гол забил. А у нас граната прямо в ведро упала.
В палате тем временем громко спорили. Откуда пошла вся эта бодяга с грузом «двести» и «триста». Как оказалось, был еще и «пятьсот». Это дезертиры. Михайлов солировал. Рассказывал, что в одной мотострелковой дивизии в закат свалил целый майор. Ему не верили – требовали деталей. Михайлов напирал на секретность.
Пока разглядывал и вертел в руках медаль, узнал, что есть «груз сто» – это боеприпасы, «груз четыреста» – контуженый боец, «груз шестьсот» – что-то крупногабаритное. «Груз семьсот» – денежные средства. Даже для ядерного оружия в армии была своя спецификация. «Груз восемьсот».
– Все от цинковых гробов пошло, – авторитетно рассуждал Михайлов. – Как раз под мертвеца – не больше двухсот килограммов.
– Контуженый – это тот же «трехсотый», – я зашел в палату, показал народу награду. Все зашевелились, повскакивали с коек. – Я их уже оформлял. И там идет как раз «форма 300» в сопроводиловке. Отсюда так и начали называть раненых.
– Панов! Мы тебя поздравляем!
– Качать героя!
– Как проставляться будешь? – вперед вылез Лапкин. – Говорят, в госпитале какой-то крутой «Тонус» появился. Тридцать процентов алкоголя в бутылке. Мы больные, но понюхать-то можно!
Я застонал.
* * *
Деньги у меня были. На пару с Михайловым мы потихонечку дергали Лапкина с Баркарем, не доводя дело до тысяч вистов проигрыша и подставляясь время от времени, чтобы ребята не перестали играть. Как-то, мучимый совестью, я предложил уменьшить вист хотя бы до пяти копеек, но Баркарь даже обиделся, заявив, что он не нищий студент,
