Афган - Сергей Линник
Но долго размышлять о судьбах династий мне не дали. Боевая медсестра затащила меня в какой-то корпус без надписи на двери и подвела к такому же безымянному кабинету. Аккуратненько постучала, так бережно, как делают это только перед большим начальством. Кто-то произнес нечто разрешающее, я не расслышал. Хорошая звукоизоляция, однако.
Малыгина приоткрыла дверь, совсем немного, и, сунув в нее кончик носа, сообщила: «Панов, товарищ капитан». Оно понятно, только из одного ведомства капитаны имеют такую харизму, что даже медсестра инфекционного отделения сразу бежит к ним вприпрыжку и еле сдерживает внезапно возникший гипертонус мочевого пузыря.
Ну и ладно. У меня сфинктеры покрепче будут. Да и грехов я за собой не помню, по крайней мере за время службы. Так что не боюсь. Зашел, прикрыл за собой дверь, буркнул стандартное «Здражлаю».
– Здравствуйте, товарищ лейтенант. Вот сюда присаживайтесь, – показал он на стул. Простой такой, казенный, явно импортный, с севера. Я снова невольно начал считать кубические километры всякого барахла, которое приперли сюда из Союза. И снова очень много получается.
Молчит особист, даже представиться не хочет. Делает вид, что пишет что-то охренеть какое важное. Ничего, проведем рекогносцировку. Вот это стул, на нем сидят. Вот это сейф, в нем хранят. Вот обязательный портрет номер один, борода клинышком. И номер второй – закосивший от фронта любящий отец. Кстати, я ж его лицезрел недавно. На официальном портрете он, конечно, сильно здоровее выглядит.
И все. Шкаф, конечно, графин со стаканом, вестимо дело, вентилятор с резиновыми лопастями, сейчас бездействующий. Лаконичненько, короче.
Минут через семь с половиной капитан отвлекся от своих важных дел. Вздохнул тяжело, завязал тесемочки на картонной папке с надписью «Дело», спрятал ее в сейф и приступил к беседе. Я ведь уже грамотный и знаю, что допрос – он по повестке, а если просто потрындеть без протокола – то беседа.
– Я понимаю, вы не до конца выздоровели еще… Самочувствие как? Не помешает нашему общению? – поинтересовался он.
Мягко стелет, под интеллигента косит, сволочь. Поосторожнее с таким надо, а то не успеешь погоду в Кабуле обсудить, как дело в военный трибунал передадут. Придумают за что.
– Нормальное, – ответил я. – По поводу чего общаться?
– Командование, товарищ лейтенант, интересует, каким образом информация о вашем месте службы попала к иностранным журналистам. А это, кстати, сведения, составляющие военную тайну.
А вот здесь меня особист смог удивить. Я о такой фигне даже не думал. Где я, а где иностранные журналисты. О чем я и сообщил немедленно.
– Не могу знать, товарищ капитан. С момента призыва ни с одним журналистом не общался. В письмах сведений о местоположении не разглашал. У кого хотите спросите. Вот у нашего особиста Карамышева хотя бы.
– Хорошо, так и запишем, – отмахнулся особист. Похоже, его слабо вдохновляла эта фигня.
– А что случилось хоть, можно узнать? – спросил я, когда чекист закончил записывать. – И как к вам обращаться, если не секрет?
– А я не представился? Вот дурья башка, совсем закрутился, – капитан довольно естественно хлопнул себя ладонью по лбу. – Каверзнев Андрей Никитович. Шутить по поводу соответствия фамилии и места службы не советую. Надоело уже. Про журналистов могу поделиться. Начиная с позавчерашнего дня «Голос Америки», «Немецкая волна» и Би-Би-Си одновременно начали сообщать в новостных выпусках, что молодого советского ученого, лауреата международной премии Андрея Панова злые силы загребли в армию, отчего наука потерпела невосполнимую утрату. А потерпит еще большую, как только его убьют, цитирую: «бойцы афганского сопротивления», ибо бросили в самое пекло. Как-то так приблизительно.
– Так ведь бросили! – завелся я. – Или вам про рейд не рассказывали? А про сбитый вертолет вы в курсе?
– В курсе, – отмахнулся Каверзнев. – Это обычная жизнь советского солдата. Который что?..
– Что?..
– Обязан! – особист назидательно поднял палец. – Стойко переносить тяготы и лишения службы! Между прочим, в уставе записано.
О как шпарит… Прям как по писаному.
– А можно я вернусь в свою палату дальше переносить тяготы и лишения? Между прочим, можете заверить вышестоящие начальство, – я поднял глаза к потолку. – Тиф – это охрененные тяготы. Никому не порекомендую.
– Нет, нельзя. Мне нужно отчитаться по зарубежным публикациями и отработать твои контакты тут. Давай колись. Быстрее расскажешь, через кого вышел на репортеров – быстрее вернешься в палату. Ведь можно и другое место пребывания организовать! Про тюремные больницы слышал?
Вот уже и угрозы пошли. Но я почему-то не испугался.
– Даже не знаю, что и предположить… – я якобы в задумчивости начал тереть лоб, пытаясь не заржать вслух. Вот так Дава, вот так сукин сын! Я бы до такого не додумался. – Кстати, источник новости может быть и не у нас.
– В смысле? – встрепенулся особист.
– Ну вы же сами сказали – ученый, лауреат. Тема исследований открытая, одобрена Четвертым управлением Минздрава. Поэтому круг общения включает в себя не только отечественных ученых. Кто-то мог просто позвонить мне, невеста ответила, допустим, что буду не скоро, призван на службу. Вот коллеги из-за границы могли и проявить беспокойство.
– Вы запишите, пожалуйста, всех, кому известен ваш адрес, – особист пододвинул мне листик.
– Так тут и писать нечего. Невеста, мать, товарищ мой, работает в ЦКБ. Чазов Евгений Иванович тоже знает. Писать? – спросил я.
– Не надо. Вот эти три фамилии хватит, с указанием, кто и как. А как вы вообще у нас оказались? Добровольцем пошли?
– Хорошая шутка, – буркнул я, записывая орловский адрес. – Вызвали, сказали – сутки на сборы, согласно статье приказа об интернатуре. Правда, потом представитель военной прокуратуры сказал, что он уже не действует. Так что неизвестно даже, что я здесь делаю.
– Ну давайте вашу статью, диктуйте, – вдруг насторожился капитан. – Проверим законность вашего призыва.
А это как понимать? То пугал и грозил, и вдруг внезапно «добрый следователь».
– Пункт три приложения номер один приказа Министра здравоохранения СССР и Министра высшего и среднего специального образования СССР от двадцать седьмого марта 1967 года за
