Туллио Аволедо - Корни небес
Она оглядывается кругом. Ее глаза кажутся холодными, но губы искажены судорогой.
— Здесь, наверное, стояли жуткие крики. А может, и нет. Может, они умерли в тишине. Это знают только они…
— Ты говоришь мне…
— Я говорю тебе, что перед нами не убийство. Это было своего рода жертвоприношение. Эти люди принесли себя в жертву. Они подготовили эту конструкцию, а потом один за другим прибили к ней свои руки и ноги и изуродовали свои гениталии. Последнему пришлось делать это самому.
Я ошеломленно смотрю на этот алтарь мертвецов. Все признаки налицо. Адель Ломбар права.
— Но почему?.. — бормочу я.
Взгляд Ломбар испепеляет меня.
— Почему? Он спрашивает меня, почему? Это ты мне скажи. Ты священник. Это твой Бог требует человеческих жертв. Не мой.
— Но и не мой.
Ломбар толкает меня в плечо.
— Ох, молчи, священник! Что ты об этом знаешь? — кричит женщина. А потом выбегает наружу, в темноту, не надев противогаз.
Дюран знаком велит Битке последовать за ней и охранять ее. Солдат вылетает наружу.
Потом офицер оборачивается ко мне:
— Не обращай внимания на то, что она сказала. Это была просто истерическая реакция.
— Что она имела в виду, когда сказала, что Бог требует человеческих жертв?
— Ничего. Бессмысленные слова. А теперь идем.
Он собирается уйти, но я остаюсь на месте.
— Одну минуту. Мне нужно еще кое-что сделать.
— У нас нет времени. Мы должны использовать каждую минуту темноты.
— Одну минуту, — повторяю я, доставая из рюкзака пузырек со святой водой и старую зубную щетку, которую я использую как кропило.
Дюран кривится при виде этих предметов.
Потом говорит: «Одну минуту» и уходит.
После того, как свет его фонарика перестает освещать неф и его ужасное содержимое, я громко произношу формулу последнего помазания:
— Через это елеосвящение и по его святейшему милосердию помоги тебе Господь, с благодатью Святого Духа…
Мои слова звучат холодно, как капли воды, падающие на дно заледеневшего грота. Уши мертвых не слышат ее. Глаза мертвых встречают тьму так же, как встретили свет, с тем же ужасным безразличием. Они стали предметами, холодными, как мрамор. Но моя религия не позволяет мне так смотреть на них, моя религия говорит мне, что я должен молиться за душу, которая некоторое время назад гостила в этом мертвом теле.
— …и, освободив тебя от грехов, спаси тебя в своей доброте и возвысь тебя. Аминь.
Только ветер отвечает на мою молитву. Ветер и шум двух дизельных двигателей снаружи.
В слабом свете, проникающем через открытую дверь, я погружаю щетку в пузырек святой воды и вслепую кроплю находящиеся передо мной тела и тела детей, висящие на стене, как в мясной лавке прошедших времен. Затем медленно, не поворачиваясь к ним спиной, отступаю назад и выхожу из церкви.
Остальные уже сидят в машинах. «Хаммер», который ведет капрал Диоп, нервно двигается вперед-назад, как нетерпеливая лошадь. Другой автомобиль с раздражением дважды сигналит. Я тороплюсь сесть в него.
— Это был час, — замечает Дюран, на этот раз сидящий за рулем, в то время как Венцель разместился рядом с ним со «шмайссером» на коленях.
— Я совершил таинство последнего помазания…
— Меня это не интересует. Главное, что ты закончил.
«Хаммер» трогается.
— Я думал… — начинаю я.
— Что ты думал?
— Я думал, что мы их похороним. Или хотя бы сожжем. Как ту девушку.
Дюран отрицательно мотает головой:
— Я думал об этом. Но это невозможно. Во-первых, у нас недостаточно бензина. Во-вторых, огонь может распространиться и уничтожить город. А мы этого не хотим. Это хорошее убежище.
— Мне так не кажется. Те люди…
— Тех людей застали врасплох. А мы были настороже и у нас не было жертв.
— Кроме Егора. Ему до этого было недалеко, не так ли?
Дюран пожимает плечами.
— Но для него все тоже хорошо закончилось. Он выпутался практически без единой царапины, нет?
Дюран долго раздумывает, прежде чем ответить:
— Да. Похоже, что так.
Потом, замедлив ход, он поворачивается к Адель. Та сидит, вжавшись в сиденье, ее глаза наполовину закрыты волосами.
— Ты молодец. Ты сделала отличную работу.
— Нет, неправда. Если бы у меня было оборудование…
— Ты сделала отличную работу, — убежденно повторяет Дюран. — А теперь мы сделаем свою.
За нами я вижу тьму мертвого города, пустых холмов и реки, которая продолжает мирно бежать по равнине, как бежала миллионы лет.
Эта тьма состоит из стольких вещей, но, глядя на нее, я вижу одну только тьму.
19
ТВОРЕНИЕ БОЖЬЕ?
Нам понадобилось три дня для того, чтобы найти следующее обитаемое поселение. Три дня, в течение которых я благословлял тот факт, что мы путешествуем ночью. Я видел только снег, сломанные стены и призраки старых лесов. Ночь милосердно укрывала эти пространства того, что было когда-то деревьями, а теперь стало лишь черными обломками. По временам мы были вынуждены покидать автостраду, перекрытую пробками грузовиков и автомобилей, превратившихся в горелый лом. Тогда мы ехали по свободным улочкам и дорожкам, проезжая темные города и опустошенные равнины, не имевшие ничего общего с тем, что когда-то называлось Belpaese.[59] Даже спустя двадцать лет после катастрофы падавший снег был все еще грязным и укрывал землю серым жирным саваном. Наши грехи отравили воздух и воду, возможно, навсегда. Жизнь кажется тщетной претензией, проявлением гордыни, за которым последует наказание. А в нашем ужасном мире есть только одно наказание. Мы можем только отсрочить его. Мы не способны излечить нанесенные нами самими раны, не способны излечить лихорадку планеты.
Две ночи подряд (или то, что мы именуем ночью в отсутствие более подходящего названия в мире, где цикл смены сна и бодрствования вывернут наизнанку) мы спали в импровизированных укрытиях. Сначала в заброшенном гараже рядом с бензозаправкой, где мы достали достаточно горючего для того, чтобы добраться до следующего пункта — до следующей заправки в окрестностях Перуджи.
Сон в гараже, то есть в постройке из листового металла, естественно, не дает того чувства защищенности, которое я испытал в заброшенном замке в Торрите Тибертине. В первую ночь нам удалось развести огонь в ржавом помойном ведре, использовав для этого картон, старые газеты и деревянные транспортные поддоны. По счастью, они не подверглись радиационному загрязнению. Здесь причиной разрушений послужила ядерная зима. Понадобятся века, быть может, тысячелетия для того, чтобы эти земли снова обрели зелень и голубизну, которыми были некогда знамениты. А сейчас вместо цветов лишь бесконечные оттенки серого.
Но голубой вернулся — во сне.
В голубом была женщина, которая уже снилась мне на станции Аврелия.
Этой ночью девушка печальна. На этот раз мне снова удается разглядеть только рот с прекрасными пухлыми губами и блеск ее глаз в тени капюшона. Но этого довольно для того, чтобы почувствовать себя в этом сне счастливым, как ребенок на руках матери.
Ее губы произносят мое имя. В ее устах оно звучит очень нежно.
На этот раз за ее спиной не море, а удивительный город. Здания будто сделаны из стекла или из сахарной ваты. Изумительные мозаики украшают фасады дворцов, достойных королей прошлого, дворцов, возвышающихся на берегах реки с хрустальной водой.
— Реальность больше не такая, как когда-то, — шепчет, как будто напевая, женщина, — но еще существуют чудесные места. Это место, где нет тени.
Она поворачивается вокруг себя, как в танце, и пространство завихряется вслед, разрушаясь, меняясь. Дворцы стали обрушившимися руинами, река высохла, а ее русло оказалось покрыто грязью, обломками и трупами. Но надо всем этим, как луч света, сияет улыбка женщины в капюшоне.
— Меня зовут Алессия. Ищи меня, когда приедешь в Город Света.
— А если я не смогу отыскать тебя? — бормочу я в растерянности.
— Тогда мне самой придется отыскать тебя.
Пробуждение ото сна грустно, как прощание. Как слова, которые я хотел бы сказать своим родителям, если бы мне удалось дозвониться до них в День Великой Скорби. Но в тот день телефоны были немы, и с тех пор остались немы навсегда. Те слова осколком тьмы в сердце застряли у меня в горле, навеки несказанные. Потерять девушку во сне было новым ударом, таким же болезненным.
Я думаю, сколько же может вынести человеческое сердце. Я хотел бы сейчас иметь с собой Евангелие. Искать успокоения в его страницах. Но книги слишком ценны, чтобы рисковать потерять их. Я должен искать слова в своей памяти, неточные, неполные. Решительно менее живые, чем мои сны.
Вторую «ночь» мы также провели в тесном пространстве при бензоколонке, обустроенном еще хуже предыдущего. Половины крыши не было, и нам пришлось латать ее листами металла и картона. Несмотря на то что было еще холоднее, чем в первую ночь, мы не решились развести огонь — как потому, что дым был бы заметен, так и потому, что не придумали, как контролировать пламя. Ведь крыша была сделана из картона. Так что капитан Дюран решил не рисковать.
