Алексей Ефимов - Шаг за грань
…Впервые он заплакал на шестой день, когда не смог больше терпеть ударов капель по лицу. Он плакал и кричал, чтобы перестали его поливать водой. Потом испугался, что сходит с ума. Тогда он еще этого боялся…
…Уже больше недели он молчал. Он ослаб и ничего не хотел уже, ни во что не верил и почти ни о чем не думал. Сначала он заставлял себя читать стихи, решать задачки по математике, просто-напросто мечтать о чем-то. Но в конце концов и это не смог делать. Сперва он еще вяло испугался этого понимания, а потом подумал – а зачем? Зачем все вообще?
Оставалось лежать, ждать и глотать теплую воду, настоянную на пластмассе.
Мальчик не помнил, как его зовут (его звали Тошка, Антон). Не помнил, сколько ему лет (ему было двенадцать).
Ничего не знал и не помнил.
Это не имело значения.
* * *– Живых тут нет.
Высокий угрюмый мужчина в форме старшины Флота соскочил с обломка стены и щелкнул выключателем пеленгатора.
– Гонять шаттл, чтобы увидеть это… – буркнул он и сплюнул. – Местные что, не могли обследовать?
– Не ворчите, – вздохнул, подходя от небольшой машины – простенького багги, – офицер, молодой и усталый. – Тут редкое население, соседи поселка за несколько сот километров… Им добираться трудней, чем нам с орбиты.
Голоса обоих были достаточно спокойными, хотя они находились фактически посреди кладбища. Может быть, потому они и говорили спокойно, чтобы не сорваться. Их группа уходила к шаттлу последней, потому что лейтенант еще не привык к такому и заставлял своих людей снова и снова обшаривать сектор. Они не возражали – по большому счету, кто из них привык к зрелищу убитых? Не погибших, а именно убитых? Убитых гражданских, детей и женщин? К зрелищу разрушенных не стихией, а злой разумной волей домов? Но у всего бывает предел. Было ясно, что в руинах поселка нет никого живого.
– Зачем они сделали это?.. – бормотал офицер, еще раз – сам не понимая, к чему – карабкаясь на груду мусора справа. – Сельхозкоммуна… я сам в такой рос. Что тут, ракеты производили, что ли? Жили люди, хорошо жили, растили хлеб, скот, детей… Праздновали, свадьбы играли… Ну зачем?!
– Зачем они вообще на нас напали-то… – Старшина уже вставал на подножку багги, когда услышал крик офицера.
Это был крик ужаса, но земляне наяву так не кричат, так кричат только во сне, когда не контролируют себя.
В три прыжка старшина, выхватывая пистолет, взлетел на курган, когда-то бывший домом, – туда, где сидел, вытянув вперед руку, лейтенант. Он был похож на испуганного мальчишку, и рука, и губы тряслись.
– Там… – выдохнул он. – Там…
Старшина посмотрел себе под ноги и чуть вперед – туда, куда указывала рука офицера.
И обмер.
Из какой-то дикой рамы на него глядело детское лицо.
Живое…
…Когда они, спеша и отталкивая друг друга, откопали, вытянули мальчика из-под развалин, поддомкратив вручную кусок стены, то ужаснулись еще больше. Смотреть на мальчишку – грязный скелет, обтянутый кожей, противоестественные гигантские серые с золотом глаза на дико одутловатом, белесом и гладком лице, в которых не было и проблеска мысли – было невыносимо. Старшина зарыдал – тяжело, проталкивая всхлипы, как корявые куски разорванной стали через узкую дыру. Лейтенант пытался задавать мальчику какие-то вопросы, но их смысл тонул в этом сером с золотом безумии глаз, в их пустоте. И когда офицер положил ребенка на одеяло, расстеленное на сиденье багги, и достал шприц-пистолет, то замер в ступоре, не видя, куда можно приложить присоску – кожа облегала кости, как тонкая перчатка руку. Поверить в то, что мальчик жив, было невозможно.
Но мальчик был жив. Он дышал. И было видно, как под кожей на груди за ребрами бьется сердце.
* * *– Семнадцать килограммов, – сказал врач. – Он весит семнадцать килограммов. А должен не меньше пятидесяти. Семнадцать килограммов – и живой.
Капитан осунулся и побелел – космический загар отхлынул с его лица, как темная вода. В лазарете линкора – точнее, в кабинете главного врача – они сидели вдвоем, хотя коридор был забит людьми, не уходившими оттуда с момента, когда спасенного внесли в лазарет.
– Сколько он голодал? – хрипло спросил капитан.
Врач пожал плечами против всей субординации:
– Я не знаю. Недели три. Может, даже месяц… Атрофия конечностей, пролежни, паралич… Мозг почти не работает, фактически только безусловные рефлексы остались. Конечно, все это можно вылечить… я имею в виду его тело. Мозг – не знаю. Но приложу все усилия.
– Кто он? – капитану было легче говорить отрывисто.
– Ничего не обнаружили. Разгрести завалы, конечно, тогда… но чем? Послали же искать живых… Проверим по банкам ДНК. Может быть, найдем отца или братьев, если они воюют… остальные погибли в доме. Это точно. Позже можно будет обратиться к генерал-губернатору планеты, когда у них дойдут руки до раскопок… Денис Ярославович, если можно, уберите этот митинг из коридора. Ни кровь, ни костный мозг, ни руки-ноги не нужны, а волногенный контакт невозможен, они же не родственники ему. Но я все-таки дворянин… – врач чуть свел брови. – И я сделаю, что смогу.
– Мы с вами… – капитан встал и сделался выше и прямей, чем был, – и без того высокий и прямой.
Именем Огня, брат. Помни.
Во имя Огня, брат… —
поднялся и врач.
И – уже вслух – добавил:
– Я помню.
* * *Помещение было чужим. Оно напоминало космические корабли, как в кино или в журналах. И в то же время было похоже на привычный поселковый фельдшпункт. Он в больнице? Что случилось? Что могло-то случиться – они собирались ехать с…
…Воспоминание вонзилось в мозг, как раскаленная игла: всего на миг, но со страшной болью. Мальчик не мог застонать – он был слишком слаб для этого, – но приборы чутко показали изменение его состояния, и лицо, возникшее над ним на фоне белого потолка, было участливым и добрым, хотя, пожалуй, и мало приспособленным к этому.
– Очнулся, – сказал человек… врач? – Хорошо. Молодчина. Имя свое помнишь, можешь назвать?
– Меня зовут Антон, – пошевелились губы. – Где я?
– На линкоре «Белая Русь», – сказал врач негромко.
– Я жив?
– Ты жив.
– Хорошо, – мальчик удовлетворенно захлопнул ресницы и вздохнул, засыпая по-настоящему.
Он спал и не знал о празднике, спонтанно воцарившемся по всему кораблю…
…Капитан первого ранга Денис Ярославович Белобородов, капитан линкора, не был первым, кто навестил Антона. Но остальным разрешали задержаться на полминуты-минуту и толком ничего не позволяли сказать – говорить много Антону вообще запретил врач линкора, хотя рядом постоянно находился кто-то из санитаров. Так что визит капитана мог считаться первым настоящим визитом.
Больше всего Белобородову хотелось сказать, что мальчик наконец-то стал похож на человека. По крайней мере, смотреть на него было уже не страшно. Даже руку с ложкой он не поддерживал второй рукой, как еще недавно, когда закатил небольшой скандал, не желая, чтобы его и дальше кормили с ложечки. Но до нормального двенадцатилетнего мальчишки ему было еще «пилить и пилить», как выражались в капитанском детстве. Да и сейчас – насколько капитан мог судить по своим младшим, одиннадцатилетним близняшкам. Белобородов подумал о них и вдруг испугался – непривычно испугался, до испарины, – примерив на них, на Ромку с Руськой, судьбу этого мальчика: огонь с неба… рушащийся дом… смерть… Капитану понадобилось усилие, чтобы остаться внешне спокойным. Но для себя он сделал заметочку: Чужим нельзя дать сделать ни шагу дальше. Нельзя.
Как и большинство военных, в белом халате и в обстановке лазарета Белобородов выглядел нелепо и ощущал себя скованно. Чуть не опрокинул стул, сердито на него оглянулся, как на живое существо, стукнул по активатору креплений, пошатал прилипший к палубе стул и сел. Поправил халат. Как и все командиры линкоров, Белобородов носил усы с баками – вживе Антон такого у людей еще не видел и смотрел с неожиданным интересом. И вообще ему на секунду показалось, что это какой-то спектакль – капитан очень походил на героя приключенческой книги. Странно, но это успокоило мальчика.
– Как ты себя чувствуешь, Антон? – капитан спросил это казенными словами, но за ними было настоящее чувство.
Антон поправил на откидном столике салфетку, отодвинул столик на шарнире, кивнул:
– Хорошо… Папу не нашли?
– Нет пока, – вздохнул капитан. – Запросы разосланы, но сам понимаешь – война.
– Не понимаю, – вдруг сказал мальчик и сел прямее, глядя на офицера и дворянина требовательно и упрямо. – Я не понимаю, за что на нас напали. Не понимаю, почему вы нас не защитили. Если можете, то объясните. Хотя бы буду знать.
– Напали – потому, что им не нравится то, как мы себя ведем, во что верим… и то, что не утираемся, когда в нас плюют, да еще и в других плевать не даем, – ровно ответил Белобородов. – Понял?
