Андрей Николаев - Трилогия об Игоре Корсакове

– Отваливаем, – сказал Назаров, – не хотите в последний раз на Большую Землю взглянуть?

– Пожалуй, надо, – согласился Кривокрасов.

– Было бы чего глядеть, – пробурчал Шамшулов, расстегивая застежки кофра.

Матрос втащил трап на борт, соскочил на причал, сбросил петлю каната с кнехта возле носа судна, пробежал к корме, проделал то же самое и вспрыгнул на борт. Подрабатывая машиной, «Самсон» отходил от причала. Ширилась полоса воды, отделяя корабль от берега, кричали чайки над головой. Винт, поднимая со дна муть и отгоняя за корму щепки, обрывки газет и всякий мусор, толкал пароход к выходу из бухты. Кривокрасов закурил, поднес спичку Назарову.

– Долго плыть? – спросил он.

– Пять-шесть суток, если шторма не будет.

Евсеич проводил Ладу в каюту. Койка возле переборки, иллюминатор, привинченный к полу столик, шкаф. Капитан развел руками.

– Извиняй, красавица, если что не так. Корабль не пассажирский.

– Нет-нет, что вы, очень даже уютно, – успокоила его Лада.

– А ты что ж, ученый, или как? На Новую Землю-то зачем едешь? – полюбопытствовал старик.

– В лагерь, Никита Евсеевич.

– Вон чего, – старик почесал голову, – ну, ты не горюй шибко. Я слыхал, что Сашка, лейтенант, стало быть, со своими зеками в ладу живет. Даже, вроде как, коммуной. Ага. Он парень-то простой, не заносится. А прежнего-то начальника медведь задрал.

– Ой, – воскликнула Лада, – что ж там, медведи есть? И прямо по лагерю ходят?

– Ну, по лагерю, не по лагерю, а начальника съел. Во как. Ну, ладно, ты тут разбирайся, да подходи на мостик. Чайком угощу. Как звать-то тебя?

– Ладой зовут. Обязательно приду, спасибо.

– Хорошее имя, – одобрил Евсеич, – а то теперь в моде какие-то Даздрапермы, да Октябрины.

Лада разобрала вещи, присела на койку. Вот и все, кончилась прежняя жизнь. Москва, больница, бабушка… теперь это все так далеко. Будто в другой жизни. Странно, но она уже не чувствовала того страха, который буквально изводил ее в первое время после ареста. Словно что-то подсказывало: эти перемены к лучшему. Лада горько улыбнулась – что может быть хорошего в исправительно-трудовом лагере, даже если там относительно либеральные порядки? Впрочем, посмотрим, ждать осталось недолго. Тряхнув головой, она отбросила тяжелые мысли и вышла из каюты.

Кривокрасов и Назаров курили на корме, Шамшулова не было видно. Лада кивнула им, и по металлической лесенке поднялась в рубку. Капитан, покуривая маленькую трубку, стоял рядом с рулевым – молоденьким парнишкой в ватнике и тельняшке под ним. Они обернулись на звук открывшейся двери.

– Заходи, красавица, заходи, – Евсеич поддержал ее под руку, – вот, присаживайся, – он подвел ее к высокому вращающемуся стулу, чуть позади рулевого колеса. Сейчас, чайку, как обещал. Не рыскать на курсе, – рявкнул он так неожиданно, что Лада вздрогнула.

Парнишка у руля, засмотревшийся на девушку, перехватил, упущенный было, штурвал и крутанул его, выравнивая курс.

Евсеич погрозил ему коричневым пальцем и достал из рундука объемистый термос.

– Германский, – похвалился он, – двое суток тепло держит.

Матросик у руля фыркнул.

– А я говорю: двое суток, – повысил голос Евсеич.

Вытащив пробку, он налил чай в железную кружку, хитро посмотрел на Ладу.

– Может, по-марсофлотски?

– А это как? – спросила она.

– О-о, сейчас расскажу. Вот, наливаешь в кружку чай, но не доверху. И доливаешь коньяком. Отпиваешь и снова доливаешь коньяк. Снова отпиваешь, и снова доливаешь. И так до кондиции.

Паренек снова фыркнул.

– Венька, – прикрикнул Евсеич, – ты вперед смотри, а не уши развешивай. Так что, Ладушка, спробуешь? – он умильно улыбнулся, сморщив и без того морщинистое лицо.

– Лучше я так, без коньяка, – улыбнулась в ответ Лада, – хорошо?

– Ну, как знаешь.

Старик был, по всему видно, словоохотливый. Лада поудобнее устроилась на стуле, грея руки о кружку и поглядывая то на Евсеича, прохаживающегося по рубке с трубочкой в зубах, то вперед, на нос судна, идущего в открытое море. Берега по бортам корабля отступали, скрадываясь в мягкой дымке. Назад ей оглядываться не хотелось – там уходила за корму Большая Земля, прежняя, размеренная жизнь. На носу, облокотившись о борт, стояли Кривокрасов с Назаровым, чайки вились над ними так низко, что, казалось, хотели подслушать, о чем они говорят.

Евсеич изредка подходил к рулевому, кидал взгляд на картушку компаса, хотя ввиду берега компас, в принципе, был не нужен, кивал, выпуская клуб дыма, и продолжал неспешно бродить по рубке.

– …небольшая команда, семь человек всего. А больше-то и не надо. Двое в машине, два рулевых, двое палубных, да я – шкипер, штурман, боцман и сам себе старпом. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Ежели, конечно, шторм, то тяжко. Море, оно баловства не прощает, особливо северное. А наше и подавно. Тут вот, под восточным берегом песок гуляет, ага. Гряды песчаные течением то туда, то сюда наносит. У нас осадка невелика, а и то опасаться приходится. А возле западного, там и каменные гряды есть, банки, стало быть. Но они, слава богу, на месте стоят.

Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда – конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха – горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет – остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.

Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.

– А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? – спросила она.

– Замерзает иной раз Бело-море зимой, – сказал Евсеич, – почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его – как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть «Красин», а хоть «Сибиряков», не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих – это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает… Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?