Андрей Уланов - Автоматная баллада.

— Теперь–то можно поговорить? — спросил он. Девушка у окна ответила не сразу. А торопить ее Швейцарец не решился. Точнее — меньше всего на свете он сейчас хотел ее торопить. — Ну, попробуй. «Легко сказать, — тоскливо подумал он, — трудно сделать. Потому что говорить надо что–то… что–то такое… эдакое. А в голову, как назло, даже и банальности толком не лезут. Что, впрочем, ничуть не удивительно». — Помнишь нашу первую встречу? — наконец решился он. — Когда ты попросил принести свечи, а я решила, что ты — индей? — Иудей. В смысле — яврей, — усмехнувшись, поправил Швейцарец. — Но я ведь попросил не какой–то там особый семисвечник. Тот канделябр, что нам приволокли в итоге, меня вполне устроил. — Ну, тех, кто был до тебя, устраивала лампочка. Наоборот, радовались — электричество, епить–мать, цивилизация, прям как в прежние времена. И тех, кто приходил после, — тоже. — А мне захотелось осветить тебя именно свечами… Их было пять тогда — аккуратных белых столбиков на потемневшей фигурной бронзе. Пять свечей, пять узких желтых конусов–язычков пламени, разогнавших сумрак по углам комнатушки. Нехитрый ужин из пары яблок и бананов, мороженое. «Ты, Виль, словно с пальмы свалился, да еще по дороге все ананасы на ней башкой пересчитал, — разбавленная вишневая наливка в хрустальных бокалах. Давай не будем торопиться, у нас ведь целая ночь впереди…» — И как? Ты был удовлетворен… увиденным? — Более чем. И — не только увиденным. А ты? — Мне тоже понравилось… понравилась моя новая подушка. «А сейчас я скажу глупость», — подумал он. — Маш… мне действительно было хорошо с тобой. Честно. — Мне тоже… честно… А та подставка для свечей, — после короткой паузы добавила она, — потом долго в моей комнате стояла. Я, когда на нее смотрела, тебя вспоминала… в некоторые моменты. Смешно, да? — Почему же смешно… — А по–моему, — так очень даже смешно. В этой комнате канделябра не было. Лунный свет неторопливо лился сквозь окно, и в его лучах тело девушки казалось молочно–белым. Даже чуть более белым, чем две жемчужные капли. Зато чулки по контрасту выглядели сотканными словно бы из самой тьмы. Чулки она снять не успела. Или — не захотела. Она сидела, как обычно, согнув левую ногу и упершись подбородком в колено, — дама полусвета… точнее сейчас не скажешь, потому что холодным лучам была доступна лишь половина, справа же девушка будто растворялась в темноте. И на миг Швейцарцу вдруг почудилось, что эта чернота движется, как живая, наползает, пытаясь захлестнуть… Скорее всего, Маша в этот момент просто чуть повернулась или даже просто вздохнула, но для него этот миг был до краев наполнен жутью, и теперь, когда наваждение сгинуло, Швейцарец ясно чувствовал, как растекается по сосудам адреналин. — Маша… — Не зови меня так. Я же просила. — Извини. Но Марианной мне совсем непривычно. — А почему ты не можешь звать меня как раньше, малышкой? Я ведь твоя малышка — так же, как и ты — моя подушка. Или ты все забыл? — Не забыл, — глухо проронил Швейцарец. — Просто… просто мне кажется, что малышка — это не очень подходящее сейчас слово. — А я думаю, самое то… Подушка! Она договаривала, уже вскочив — быстро и упруго, словно пластинка булата. Шаг, второй… его рукам хрупкое тело показалось невесомым, но пружины древней кровати отреагировали на их акробатический этюд протестующим скрипом. — Подушка, Подушка, Подушка. Любимый Подушка. — Малыш… Она прильнула к нему и замерла — уютная мягкость, теплая и ласковая волна лунного света. …а обоев на дальней стене не имелось, да и с подходящей для них ровной поверхностью дело было не так, чтобы очень, но зато каждое бревно покрыто причудливой резьбой и не в привычном грубоватом завитушно–посконном стиле, нет, четкие рисунки ассоциировались скорее с японскими или китайскими гравюрами. Странно даже, что не тематические, раз уж взялись вырезать, могли б и сюнга какое–нибудь… А вообще — кому–то, похоже, очень сильно было нечего делать, не без ехидства подумал Швейцарец и сразу же одернул себя — человек создал Красоту, а ты сразу… сюнга. Каждое бревно, сверху вниз и на всю длину — нет, просто на заказ так не работают, это вырезал одержимый. В хорошем смысле данного слова — одержимый желанием поделиться с окружающим миром, дать остальным слепцам увидеть хотя бы частицу света… Если на том свете и вправду нет ни рая, ни ада, то хотя бы кущи завести стоит — для таких вот людей. Впрочем, для котлов со смолой тоже имеется немало подходящих кандидатур. — Осторожно, сережка… — Прости. Больно? — Есть немножко. Я ведь давно не надевала, а сейчас вставила, а кончики ухов… — Мочки. — … а кончики ухов взяли да припухли, — упрямо договорила она и жалобно–протяжно шепнула: — Но–оеть. — Так сними. — Не, не хочу. Привыкать буду. Тебе–то хоть они понравились? — Очень. — А почему не сказал? — Ты не спрашивала. — Ох, Подушка–Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину. — Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, — маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл ее своей. — Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, еще лучше — два месяца назад я в Новохабаровске платье видел, с жемчужными пуговицами. Хочешь? — Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а? Швейцарец замялся. Во–первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего–то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во–вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел. Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан! — Белое. На узеньких бретельках. — Шелковое? — Нет. — А какое? — Не знаю, — признался он. — Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво. — Ой, хочу–хочу–хочу. — Значит, получишь. Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врешь! — зло рявкнул кто–то в глубине черепной коробки. — Брешешь, как пес, а зачем? Ведь ты уже все для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов — в них–то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…» «…сейчас, — торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, — вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю — но где нам с ней взять другое?» А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, — просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка. Уснуть бы так вот с ней… да нельзя! — Малыш. — Да, — сонно отозвалась она. — Я… — он осекся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из–под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже. Нет! Швейцарец зажмурился. Представил — живо, ярко, в деталях, — как ложится в руку холодная тяжесть «210–т го», с четким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… … и резко сел. — Ой, ты чего? Я больно сделала, да? — Нет, все в порядке, — быстро сказал Швейцарец. — То есть не совсем… но ты здесь ни при чем. — А что при чем? — Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть. Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание — и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от ее дрожи… в миг, когда это понимание, наконец, пришло. — Из–за нее? — Нет. Точнее, — поправился он, — опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней. Кажется, она не поверила. — И еще. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что… — Ухи повыдергаю, — глухо произнесла Маша. — И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью. — Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал. — Да что ты мог заметить, — голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять ее, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. — Извини. Я не хотела… так сильно. — Малыш… — Что ты мог заметить, — повторила она. — Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего… — Могло быть. Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог. — Где же могло? Ну… — Носок. — Что? — У тебя в руках мой носок, — медленно произнес Швейцарец. — Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву. — Постой, не на… — Поздно. — Я ведь и не плачу даже, — прошептала она, забирая лоскут. — Почти. А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась. — Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька. — Ы–ы–ы–ы–ы–ы… — Малыш. Наверное, это длилось не очень долго. Пять–десять минут… одну–две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал: — Все… пусти. Дальше я сама. Ему все же пришлось отрывать еще один лоскут — тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешеченное осколками и пулями боевое знамя. — У нас и в самом деле могло быть, — сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз. — Перед тем как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, — пояснил он. — Но это — не так. — Так, Подушечка, так… «И откуда у женщин берется этот устало–снисходительный тон, — удивленно подумал Швейцарец. — Только что выплакала на него добрых полведра соленой воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребенку, почему трава зеленая. Не понимаю». — Почему? — Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я — б*** дешевая, абнакновенная…