Дмитрий Лекух - Черные крылья Бога
Давно такой не пил.
– Раньше это, что мы сейчас едим, называлось «тормозок», – вздыхает Никита. – Когда шахтеры уходили в забой, женщины давали им с собой еду. Заворачивали в чистую тряпицу от угольной пыли…
Мы помолчали.
В голосе Никиты тяжело звенела безысходная, глухая тоска.
И я его прекрасно понимаю.
Просто сам очень хорошо помню времена, когда перед поездкой в университет мама каждый раз совала мне в рюкзачок с учебниками и конспектами сверток с заботливо подготовленными бутербродами.
А иногда и с домашними котлетами из свинины и говядины с хлебом и чесноком…
…Я протянул ему сигарету и только сейчас заметил, насколько груба и мозолиста его ладонь.
Даже пальцы плохо гнулись.
Всю пачку измял, пока сигарету вытащил.
– Ты не обижайся, Егор. Тебя ведь Егором кличут?
Я кивнул.
Мы еще немного помолчали:
– Знаешь, я ведь тоже родился здесь. Как и Максимка.
– ?
– Ну, тот, который…
Я понял:
– Кстати, как он?
– Хреново. Лежит. Бредит. У него там – полная яичница. Специально постарался?
Я опять кивнул.
– Значит, правда, – вздыхает. – Ты мог его убить, мог просто выключить. Решил – покалечить. Мне Матвей потом рассказал, что вы вытворяли под Назранью. Зачем?
– Так было надо.
Он потянулся за второй сигаретой, кивнул в сторону Красотули:
– Любишь ее, выходит?
Ну, здрасьте…
Я и ей-то еще об этом не сказал.
– Выходит, люблю…
– Все равно зря, – он взял флягу, разлил. – Давайте выпьем, что ли. Помянем душу грешную…
Я накрыл стакан рукой:
– Он не должен умереть.
– Должен. И помрет.
– Почему?
– Потому. Его уже исключили из стачкома.
– За что?
– Был не прав. Обычай нарушил. Над гостем глумился. Кайло опозорил. Да мало ли. Так Земля показала…
Не дожидаясь нас с Машей, Никита хлопнул не чокаясь.
Закусил.
Мы медлили.
Было странно пить за упокой души еще живого человека.
– И что теперь?
Никита пожал плечами:
– Кто ж его знает. Вылечим. Потом уйдет. Для нас он все равно что мертвый.
– Странные вы люди.
– Какие есть.
Мы выпили.
Помолчали.
– Ты только за этим пришел?
– Нет.
– Зачем?
– Завтра на стачком пойдете. Ты и этот… полковник. Просьба к вам есть.
– Какая?
Молчит.
Думает.
– Дай-ка еще сигаретку. Вкусные они у тебя. У нас таких нет…
– Так какая просьба?
– Просьба-то? Просьба такая, что уходить мы отсюда хотим. Но не все…
Вот это дела, думаю…
– Куда и зачем?
– Ну, зачем – понятно, – опять вздыхает. – Скучно тут. И народу много, а порода – бедная. Пока сверху металлолом таскаем, так ведь закончится когда-нибудь. А вот куда…
Теперь уже оба молчим.
Я, кажется, начинаю потихоньку догадываться.
– Давай-ка еще выпьем.
– Давай…
Ну, отчего бы и вправду не выпить?
К тому же водочка и впрямь – высший сорт.
Разлили.
Чокнулись.
– Хотим к Князю проситься, – решается, наконец. – Под его руку. Пусть в горы свои пустит. Они ему… вам все одно без надобности. А там, говорят, пещеры есть. И руда богатая. Торговать будем, плавить…
Так.
Ну, вот и все встало на свои места.
Вот что вам, ребята, от меня надо.
Давно, видно, задумывали.
А тут – такая удача.
В моем лице, так сказать…
…Только есть два «но», думаю, парни.
Первое – станет ли меня слушать папаша.
И второе: ты ведь, брат, что-то не договариваешь?!
Последний вопрос я повторил вслух.
Никита смешался:
– Ну… Есть немного. Старики не все «за». Говорят, что мы, молодые, воду мутим. Хорошо еще, что нас сам председатель поддерживает. А так – могли бы и в штольне завалить, делов-то…
– Председатель – это тот дед, что с тобой на трибуне стоял? – интересуюсь. – Ну, такой импозантный. С белой бородищей ниже пояса.
– Он.
– Умный дедуля…
Никита только фыркает.
Потом смотрит на меня, как на ненормального.
– Да ты что! Какой он тебе дедуля! В завал попал, трое суток откапывался. Вот и поседел…
Ну и что, думаю.
Мне бы его заботы…
– Лет-то ему сколько? – спрашиваю.
– Лет-то? – чешет массивный затылок. – Да столько же, сколько и мне. Шестьдесят скоро будет…
Не понял…
– ?!
– Что фыркаешь-то?
– Да тебе на вид – лет тридцать!
– Мы, кто в шахте родился, долго живем. Воздух сухой, чистый. Температура опять же постоянная…
– Так вы еще в спокойные времена под землю ушли?!
– В спокойные, – прикуривает забитую моим абхазским табачком короткую «шахтерскую» трубочку. – Скажешь тоже, в «спокойные». Это у вас в Москве они были спокойные. А у нас – забастовка на забастовке. Зарплат нет, того нет, сего нет. Потом шахты закрывать стали. Ну, тут мужики и ушли вниз. Бастовать, значит. Чтобы шахты не закрывали. Кормиться, опять же, надо. Мастерские открыли – у предков руки-то золотые были…
…Ничего себе!
Так этой «подземной цивилизации» уже сколько лет будет?!
Больше шестидесяти?
Неудивительно, что они наверх только в очках вылезают…
– И что ты от меня хочешь?
– Ну, это, – мнется. – Скажешь завтра на стачкоме, что согласен нас к отцу взять. Послами. А там уж – как Князь скажет, так и будет…
Н-да.
Ежели я папашу правильно помню, он всегда был человеком ой каким разумным…
Ну, по крайней мере, не дураком.
А от таких союзников не отказываются.
Да и просят-то они немного.
Точнее, много они просят, конечно.
Но вот только сам «предмет прошения», кроме них самих, и на хер, похоже, никому в этом мире не нужен.
И моему папаше, насколько я понимаю, – тем более.
Так что – пустит, можно даже и не сомневаться.
Если он сам, разумеется, в пещере не живет.
Но это вряд ли…
– Хорошо. Согласен.
Никита вздохнул с облегчением.
– Ну, так давай тогда выпьем, что ли. Повод хороший. А у меня там, – кивнул в сторону стоящей у двери сумки-«тормозка», – еще, пожалуй, пара фляжек найдется…
…Как ни странно, голова с утра не болела.
Правда, не могу с уверенностью сказать, что было именно утро. Стрелки на цифре двенадцать на моих наручных часах могли означать и полдень, и полночь.
Как они здесь живут?
Пришел Матвей и пригласил нас с Машей побродить немного по шахтам, осмотреться.
Мы согласились.
…Что было особенно удивительно для «наземных», тем более городских жителей, – тут, под землей, все работали.
Праздных не было.
Вообще.
Не было скучающего молодняка с изможденными лицами жертв Золотого треугольника.
Не было хихикающих вслед незнакомцам девиц.
Не было даже коротающих свои последние годы стариков.
Кто-то наводил порядок, влажными тряпками собирая с галерей рудничную пыль (Матвей объяснил, что это абсолютно необходимо, иначе пыль въестся в легкие, а это верная смерть для всех подземников), кто-то корпел в мастерских, что-то вытачивая.
Кто-то сидел над чертежами.
Женщины все поголовно что-то шили.
Был даже свой плавильный заводик и небольшая, работающая на добываемом здесь же угле электростанция.
Все это слегка напоминало муравейник.
Огромный подземный муравейник.
Но мы с Машей здесь были абсолютно чужими.
Во всей этой механике чувствовалось что-то уже явно не вполне человеческое.
А ведь живут.
И неплохо живут, надо отдать им должное.
…Зал стачкома являл собой нечто совершенно сюрреалистическое.
Гигантское помещение, залитое нервным светом закрепленных в стенах факелов (галереи, ведущие к залу, освещались вполне цивилизованным электричеством).
Колеблющиеся в переливающихся оттенках первобытного пламени алые полотнища, должные символизировать то ли подземный огонь, то ли стяги давно забытой Империи.
Три крытых такой же кумачовой материей длинных стола, расставленных буквой «П» с трибуной посредине.
И три золотых трона с высокими узорными спинками, стоящих напротив них на возвышении.
Перед возвышением в ряд стояли семь таких же узорных металлических кресел.
Судя по всему, из серебра и не таких массивных, как золотые.
Нас с Керном привели первыми и усадили во главе стола слуги, как я потом догадался – рабы из числа пленных.
Они же драили подземные галереи влажными тряпками.
В самом деле – зачем самим-то напрягаться?
И другие дела найдутся.
В стачкомах, например, заседать.
Если уж не полезнее, так наверняка приятнее.
Потом в зал молча зашли шахтеры: все как один в черных робах и металлических шлемах-касках с электрическими фонариками.
Без касок были только мы и еще трое довольно необычных персонажей в робах ослепительно-белого цвета. Вместо шлемов их головы охватывали стальные обручи с вплавленными гигантскими рубинами.
В руках они держали тяжелые резные деревянные посохи с массивным металлическим навершием.
Таким, если что, и убить можно, прикидываю.
Запросто…
Когда они вошли, а вошли они последними, чуть позже остальных, – зал встал.
