Максим Кораблев - Игра на выживание
– Евгений, Юрген, Флинт и ты, значится, – бурчал Володя, протирая вспухшие веки. Всю охоту он, понятное дело, проспал. – Не иначе, готовите военный переворот.
– Поговори-поговори, у Железного Богдана уши длинные… Всполошишь штаб ненароком.
Мы стояли на берегу залива, у примитивного причала, наблюдая, как громадные, с таксу величиной, стрекозы на бреющем полете выхватывают из воды зазевавшихся рыбешек.
– То-то я смотрю, ни Роберта, ни Богдана… – Володя попытался пнуть пролетавшую в опасной близости от его стоптанного ботинка стрекозу, но та увернулась, и мне пришлось поддержать его за плечо, иначе непроспавшийся бизнесмен рухнул бы в ледяную воду. Ничуть не смутившись, он продолжал:
– А о чем это говорит? Это говорит мне вот о чем: хоть они и ваши друзья, и военные, но стоят слишком близко к «золотой десятке», а речь на сходке пойдет о чем-то таком, о чем штабу лучше и не знать.
– Мой многомудрый советник, помолчи пока, вон уже плотик показался. Помнишь, что можно знать о нас соседям, а что им знать совершенно не обязательно?
– Помню. Конспираторы вы… Все, молчу, молчу. Только, скорее всего, меня на вашу сходку не пустят, будь я хоть трижды твой советник.
– Ну, это мы еще посмотрим. Может, я без своей свиты – дурак дураком… А вот это нам совсем ни к чему…
Последние слова вырвались у меня, когда со стороны Форта показалась Таня. Она неслась над песком и галькой, словно не касаясь тверди ногами. Лицо ее было раскрасневшимся, моя плащ-палатка билась на ветру, как темные крылья. Следом поспешал бравый дружок Отставника, помогая себе карабином, словно дорожным посохом. Его сивая борода также развевалась на ветру, и было в них обоих что-то библейское.
Я автоматически обшарил сизые небеса и, не найдя явных плотоядных, пошел им навстречу. В левой руке Тани был все тот же «калаш», что и при отправке. Хотя почти все женщины нашего поселка давно расстались со стволами, взвалив дело своей защиты на мужей и хахалей, моя Таня так прикипела к «АКМу», что все попытки конфискации боеприпасов разбивались, словно волны о мол. Очень уж она сжилась с образом бандерши и старательно изображала из себя мамашу всей моей маленькой дружины. По крайней мере, те из вояк, кто так и не обзавелся устойчивой семьей, чуть ли не ежедневно отлавливались ею, насильно кормились и обшивались. Тут уж ничего нельзя было поделать. Вместе с Володей она была у костра дежурной смены столь же необходимым атрибутом, как и дикого вида жестяной чайник, водруженный над угольями в час, когда в саванне прямо за частоколом начинали разгораться в густеющих сумерках желтые глаза хищников.
Я, ввиду специфики своей «баронской» жизни, не мог уделять Тане должного внимания и вынужден был смириться с ее ролью главной наседки дружины. Особенно после того, как посланный Евгением с благословения штаба рейдерский отряд принес из джунглей неоспоримые свидетельства гибели ее благоверного, не дошедшего до Змеиных Языков одного километра. Пережила она это известие довольно-таки стойко. Слез и соплей, равно как и напускного ледяного холода, я не увидел. Она стребовала с Володи, на правах «баронши», треть бутылки коньяка и пачку сигарет, уединилась в рыбачьей палатке – те как раз были на вылазке – и наутро была все той же Таней. То есть распекала Виктора за то, что тот опять питается одними белками, брезгуя местной растительностью, зашивала чей-то прорванный камуфляж… Была, правда, слегка задумчива.
К вечеру она сказала: «Может, и нехорошо так говорить, но все к лучшему. Шведской семьи бы из нас не вышло, а излишние разборки ни к чему». Я только вздохнул, внутренне соглашаясь и чувствуя себя при этом законченным мерзавцем. Впрочем, тоску мою развеял Володя, философ модели «не унывай, корыто». Как дважды два он пояснил мне, что у благоверного не было и шанса выжить и дойти до опорной базы.
– Посуди сам, Сергей. Вот ты, к примеру, знаешь еще хоть одну семейную чету, перенесенную сюда? Нет! И я не знаю. И Богдан Савельевич для Тамплиера с комендантом собирал информацию. Нет. Это была аномалия, космическая, если угодно, случайность. Я убежден, что это была шероховатость отправки. Что там говорили те орлы? Снаряжение лежало на полянке, аккуратно упакованное, неестественно чистое, а сам человек словно бы испарился? Вот я и говорю – зачистили, довели напильником, если можно так выразиться.
– Что ты несешь, зараза?
– То и несу. Поверхностный анализ состава колонии говорит нам, что, каков бы ни был нам пока неизвестный параметр выбора кандидатов на отправку, он не включает, а скорее исключает семейные связи. Что, кстати, разумно. Представляешь, будь мы все с семьями, какая бы началась «перестройка» в этом вопросе? Рукой машешь, матом ругаешься, солдафон. А ты подумай: на какой процент прочность – хлипкая, отметим в скобках, – земных семей зависит от совершенно внешних показателей: социальная роль и значимость каждого члена семьи, положение, культурная ячейка, хобби, общее и раздельное времяпрепровождение, клубы по интересам? На девяносто девять процентов, уверяю тебя. А именно эти параметры здесь бы рассыпались. Нет их. Зато в дело вступили совершенно другие факторы: первобытная воля к власти, умение защитить, вытащить, выволочь, накормить… Не все так грубо? Глупости. Ты, Сергей, как и все малокультурные люди, – жертва чахоточного гуманизма. Теоретического гуманизма, самого худшего из имеющихся…
И далее в том же духе.
Я быстро утонул в этом словоблудии и не сильно сопротивлялся. Между мной и муторным чувством вины за что-то, не мною совершенное, встала стена из парадоксальных Володиных фраз.
Смешно, но Татьяна внимательно слушала эти его разглагольствования, находя в них какой-то особый, доступный ей одной смысл, приближавший ее к мучительной тайне нашей заброшенности в этот дикий уголок мироздания, напичканный опасностями сверх всякой меры.
– Лодка на подходе, командир, – вполголоса сказал Володя, глядя на пляшущие по волнам пенные барашки и клубящиеся над заливом тучи. – Шторм – тоже. Так что, братский поцелуй в щеку и – банзай.
Глава 11
Хотя дождь закончился еще утром, с густых зарослей над тропой с каждым легким дуновением ветерка рушился целый каскад больших теплых капель, вместе с которыми падали на раскисшую землю бесчисленные насекомые.
Роберт с отвращением тряхнул рукой, и с рукава куртки в лужу шмякнулась красная сороконожка, принявшая в жидкой грязи форму скрипичного ключа. Рядом вполголоса переругивались бойцы его десятка, обступившие мертвое тело.
Труп уже успел окоченеть.
С трудом оторвали от белесого корня мертвенно-белую руку, вцепившуюся в него в предсмертной конвульсии. Из спины, чуть пониже правой лопатки, торчала палка. Она не была оперена, и вообще, была какая-то дикая, пугающе-примитивная, с неочищенной корой, сучками, скорее оторванными или откусанными, чем срезанными; не вполне прямая.
Для стрелы – уж очень длинна, для копья – чересчур легка.
Роберт наклонился и потянул ее из спины убитого. Палочка подалась поразительно легко, и он едва не плюхнулся в лужу с сороконожкой.
– А наконечник, стало быть, внутри, в ране… – пробормотал Кононенко, бывший на Земле специалистом по экстремальной медицине, аккуратно вытаскивая из аптечки скальпель и вопросительно глядя на командира. Роберт кивнул и отступил в сторону, задумчиво вертя в руках странное оружие.
Народ в десятке «внутренней охраны» Золотого полуострова был тертый. Двое быстро двинулись дальше по тропе и затаились впереди, растворившись в разбухшем от влаги папоротнике, остальные, поглядывая, как Кононенко деловито вскрывает рану, принялись торопливо перекусывать.
К Роберту подошел Сидор – правая рука батюшки Агафангела, служивший ныне проводником отряда и, собственно, поднявший тревогу.
– А луков или каких самострелов я у них не видел, командир, – произнес он, опираясь на двустволку. В своей самодельной, но весьма колоритной одежде он напоминал бессмертных героев Фенимора Купера – куртка и брюки из оливковой шкуры местного оленя, кожаная же шапочка, скорее напоминавшая капюшон, оторвавшийся от плаща, нож и патронташ. Сапоги также изготовлены были умельцами из христианского поселения. Полноту образа портили лишь весело посверкивавшие очочки, бородка а-ля Феликс Эдмундович да широкий пояс из вульгарного кожзаменителя с позеленевшей бляхой, на которой виднелся полустертый якорь.
Три дня назад с колокольни отец Агафангел лично разглядел подозрительный жирный дым, поднимавшийся над лесом к югу от общинных земель, аккурат там, где располагались ближайшие, хоть и не любимые соседи – один из опекаемых комендантом земледельческих хуторков.
Дым был очень уж густой и тревожный, так что отец-настоятель сразу же после утреннего молебна направил туда Сидора.
