Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
3. Антиб, Франция. Июнь 1926
Еще девять утра, а песок уже обжигает босые ступни. Эрнест и Хэдли одни. В девять утра на пляже ни полосатых зонтов, ни веселых компаний, приехавших на пикник.
С шумом и плеском они вбегают в воду и плывут наперегонки к понтону. Крикнув: «Моя взяла!», – Эрнест первым выбирается на доски и протягивает ей свою широкую ладонь. Но когда Хэдли уже почти ухватилась за нее, он быстро отдергивает руку, и Хэдли уходит под воду. Выныривает, отплевывается, бьет по воде ногами, брызгаясь на него, а он со смехом ныряет и хватает ее за лодыжку. Сплетясь телами, они борются в голубой толще, пронизанной мелкими пузырьками, пока наконец Хэдли не удается выбраться на поверхность, опершись на его голову.
Эрнест выныривает следом, жадно хватая воздух и улыбаясь так широко, что щеки морщатся. Хэдли подставляет ему соленые губы – кончики его мокрых усов щекочут ей щеки. В воде оба они одного роста.
Они плывут к берегу, под тень деревьев. Эрнест выбрался на камни, а Хэдли лежит в теплой зеленоватой воде, едва шевеля ногами. Всю прошлую неделю они отрабатывали этот трюк.
– Так нормально?
– Подплыви ближе.
Хэдли смотрит на горизонт, разделяющий Антиб надвое: верхняя половинка – небо, нижняя – море. По правде говоря, забава ей не слишком нравится, но приходится соглашаться. Слышно, как Эрнест, готовясь прыгнуть, шлепает босыми ногами по камню. Он явно нервничает, и от этого ей тоже не по себе.
– Готова?
– Да.
Он тоже крикнул «готов», подавая знак, что сейчас прыгнет.
И ныряет – Хэдли ощущает, как его тело, со свистом пролетев над самой ее макушкой, входит в воду совсем рядом.
– Класс! – восклицает она, когда муж с ликующим видом вновь появляется на поверхности. Ей нравится смотреть, как меняется его физиономия, когда она его хвалит. В такие минуты он напоминает кота, которого чешут за ухом.
– Я ведь не задел тебя?
– Нет. Ты пролетел на полдюйма выше.
– Теперь ты. – Он ехидно улыбается.
– Опять дразнишься?!
– Ладно, поплыли к понтону.
На этот раз Хэдли добралась первой и болтает ногами под понтоном, давя пятками наросшие на досках ракушки. Солнце печет уже порядочно.
Они выбрались на дощатый настил, и понтон слегка просел под их весом. Эрнест притянул к себе мокрую Хэдли и заключил в объятия, на которые так щедры были эти каникулы.
– Эрнест?
Ни слова в ответ.
В Париже они предавались любовной игре куда чаще, так что Эрнест мог досконально разглядеть положения локтей, колен и шей, чтобы потом описывать их в своих рассказах. Они специально принимали позы, которые были ему нужны для очередной сцены. Эрнест делал наброски, они вновь сплетали тела, и в итоге падали, не удержавшись, и хохотали как ненормальные от несоответствия реальности тому, что он понаписал: расплющенные руки, неестественно вывернутые ноги, торчащие в разные стороны ступни – все это мало походило на романтическую сцену. Иногда ей казалось совершенной глупостью, что он так долго и тщательно все описывает, чтобы потом выкинуть большую часть.
А в Антибе Эрнест не пишет вовсе, что само по себе опасно. Если он не сосредоточен на работе, его воображению предоставлен слишком большой простор, и оно начинает искать возбуждения там, где не следует. Как бы ей хотелось, чтобы он сейчас был увлечен новым романом или новеллой и игнорировал Файф – да хоть бы и Хэдли, пожалуйста, если творческий процесс станет противоядием от этой женщины.
Улегшись на доски, Хэдли кладет голову ему на бедро, туда, где волоски вытерлись от грубой ткани штанов. На левой икре у Эрнеста фейерверк шрамов – след разорвавшейся мины, память о войне.
О самом ранении Эрнест не рассказывал, лишь о том, что было после – как врачи поставили миску рядом с его койкой и наполнили ее шайбами, болтами, скрепками и гвоздями, которые вынули из ноги, и как потом он раздаривал эту шрапнель на счастье друзьям, приходившим его навестить. Он хвастался, что самым большим его достижением было не то, что он переспал с медсестрой, в которую там влюбился, а что уговорил врачей не ампутировать ногу.
Он до сих пор иногда просыпается ночью от ужаса. Ему снится, что его, истекающего кровью, закапывают в размокшую глину итальянской траншеи. В холодном поту он трясущейся рукой хватает стакан с водой, поданный Хэдли. После таких ночей он еще несколько дней ходит словно пришибленный, и у Хэдли, бессильной ему помочь, разрывается сердце.
Она задумчиво дотрагивается до шрама, но Эрнест отводит ее руку.
– Господи, ну и набрался же я вчера, – говорит он, не глядя на Хэдли. Накручивая прядь ее волос на палец, он смотрит в сторону берега.
– До меня только сейчас дошло, – отзывается она. Ее купальник уже начал подсыхать на жаре, голова как в тумане после вчерашней выпивки, по телу разливается усталость.
Эрнест провел пальцем по ее лицу, от бровей до подбородка, и зевнул. Интересно, это Файф уговорила его купить костюм с перекрещенными на груди лямками? Хэдли он показался немного вычурным, но, вероятно, это последняя модель со страниц «Вог».
Он спускает лямки, обнажив торс.
– Эрнест! – с укором говорит она. – Кто-нибудь увидит!
– Нет здесь никого, котенок. – Он со смехом берет ее за подбородок. – Советую тебе поступить так же.
Хэдли в ответ лишь легонько пихает его под ребра. Вообще-то она слышала, что есть такие женщины, которые летом загорают полуобнаженными на парижских крышах. Но это удел поэтесс и лесбиянок, а не домохозяек со Среднего Запада вроде нее.
Покачиваясь на понтоне, подставив солнцу лицо, Хэдли вдруг ощущает ярость. Эрнест ее муж, а она его жена! Она обхватила его за шею и приподнялась, чтобы поцеловать.
– Я люблю тебя, – страстно произносит она. Да, она готова пойти на что угодно, чтобы сохранить их брак, даже пригласить любовницу мужа отдыхать вместе с ними. – Ты ведь знаешь это?
– Знаю, – произносит он чужим голосом, точно он не ее муж, Эрнест Хемингуэй, а персонаж какого-то из его рассказов. От этого равнодушного ответа Хэдли оторопела. Она боялась, что теряет его, а оказывается – уже потеряла!
Резкая боль пронзает голову, наверное, во всем виновато похмелье. Под мерные покачивания понтона Хэдли погружается в тревожный сон.
4. Париж, Франция. Апрель 1926
Хэдли впустила сестру Файф в квартиру. Джинни осторожно пробиралась между мебелью, не переставая болтать напряженным голосом о чем-то постороннем. Она явно чувствовала себя в этом «положительно неземном» месте не столь непринужденно. Наконец ей удалось пристроиться возле маленького столика у окна, так что из-за плеча у нее торчал шпиль колокольни.
Хэдли тоже было не по себе из-за недвусмысленного аромата, доносившегося с кухни. Эрнест частенько отправлялся в Люксембургский сад, высматривал там самого жирного голубя, и, стоило жандарму отвернуться, ловко сворачивал птице шею и прятал тушку в коляску Бамби, чтобы незаметно вывезти добычу из парка. Однажды он приволок домой еще живую птицу. Хэдли осточертел запах жареных голубей – за зиму ими провоняла вся квартира.
Места для дивана в комнате не нашлось, там стояли лишь два потертых кресла – одно для Хэдли, другое для Эрнеста. Третьего кресла не было.
Джинни медленно обвела их обиталище внимательным взглядом, ее глаза поблескивали из-под полей низко надвинутой шляпки-колокола. На ней был тот самый норковый палантин, на который Эрнест обратил внимание в их первую встречу. Гостья сидела, нервно покусывая губы. Она наверняка догадывалась, зачем ее пригласили.
Файф, Джинни и Хэдли только что вернулись из короткой автомобильной поездки в Шартр. Хэдли до сих пор никому не говорила о найденном в прошлом месяце тайном послании Эрнесту от Файф. Теперь она была настроена выяснить правду, для чего и залучила к себе Джинни.
– Где Эрнест? – Джинни сидела в напряженной позе, слегка наклонившись вперед и сложив руки на остро выпирающих коленях.
– Думаю, он все еще у себя в кабинете. Через часик должен появиться.
Закатные тени ползли по квартире, и оттого в ней казалось еще мрачнее.
– Прости, что здесь так холодно, Эрнест, наверное, экономил на отоплении, пока меня не было. – Хэдли зажгла плиту и грела теперь руки над горелкой. – Мы так сблизились в этом году с тобой и Файф. – Она начала издалека, согласно заранее разработанному сценарию: свою роль Хэдли успела как следует отрепетировать; план этот был продуман до мелочей, пока они тряслись от Шартра до Парижа в жестянке «ситроена» Джинни. – Трудно поверить, что когда-то мы не были знакомы. Что когда-то были лишь мы с Эрнестом… А потом появился Бамби. Я ведь в самом деле не могу себе представить жизнь без вас двоих, девочки.
Джинни явно собралась что-то сказать, но Хэдли продолжала:
– Мы с твоей сестрой стали хорошими друзьями. Так же, как Эрнест и Файф.
В окне, насколько хватало глаз, тянулись скаты парижских крыш. Голуби – основное блюдо Хемингуэев – расселись на карнизах. Может, лучше ничего не знать? Продолжать оставаться в неведении? Но, увы, злосчастная записка Файф словно обострила все чувства. Хэдли начала замечать многозначительные взгляды на рынке, слышать шепот и сплетни в книжной лавке, ловить обрывки разговоров о своей семье на вечеринках. Вот что самое отвратительное: оказаться единственным человеком, который не в курсе.
