Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй

2. Париж, Франция. 1925–1926

В конце концов голубков разоблачило письмо.

Хэдли и Файф с самого начала много переписывались. Они называли друг друга нежными прозвищами и писали о всяких мелких неприятностях, с которыми может столкнуться американка в Париже. «Ты не ошиблась, mon enfant[3], когда обратила внимание, что в моем письме сквозит грусть», – писала Файф. Дальше шел пространный рассказ о том, сколько ей приходится работать в своем «Вог», или какой у нее случился скучный флирт, или как она напилась, а может, и до сих пор пьяна, и сидит теперь, стучит по клавишам машинки, что стоит на кабинетном рояле в ее квартирке на улице Пико.

«Интересно, по письму заметно, что я в некотором подпитии? По разговору-то да. Понимаешь, для меня поддать – это самое то». Послания у Файф получались гомерически смешные. Хэдли порой терялась, не зная, как ответить в том же ключе. Сама она писала так, как говорила.

Послания Файф всегда несли на себе материальные следы их производства. Пятна от джина на бумаге, клякса туши для ресниц рядом с датой, вмятина от сцепившихся вместе букв – когда, как сообщила в постскриптуме Файф, некий мужчина уселся на клавиатуру ее портативной «Ройал». Читая эти письма, Хэдли представляла, как подруга пьет вермут, завернувшись в любимое кимоно, кажущееся гигантским на худой и угловатой фигуре.

На вечеринке, когда Хэдли впервые увидела Файф, та была в шиншилловом палантине. Пепельно-серый мех свалился с ее плеча на сидящую Хэдли, когда эта роскошная девица подливала мартини в ее бокал.

– Упс, – воскликнула Файф, поднимая мех и широко улыбаясь Хэдли. – Простите. Бывает иногда.

В тот вечер Файф носила шиншиллу, а ее сестра Джинни – норку.

«Очевидно, обе со средствами», – подумала Хэдли. Обручальных колец она, впрочем, не заметила ни у той, ни у другой. Когда их знакомили, Эрнест съехидничал, что предпочел бы одну из сестер в мехах другой. Какому зверю он отдал предпочтение, для всех осталось загадкой.

После вечеринки Хэдли спросила мужа, что он думает об этой женщине – Полин Пфайфер, которую все называли Файф. «Ну, – сказал он. – Ее едва ли можно назвать красавицей-южанкой». Без сомнения, Эрнест был прав. Маленькая и тощая, черноволосая, с короткой стрижкой – все это было замечательно лишь на женский взгляд. Смуглая, миловидная и смелая, ни малейшего намека на застенчивость. Вот что ей сразу понравилось в Файф: почти мужская самоуверенность.

Еще несколько раз Хемингуэи сталкивалась с Полин в кафе – «Ле Дом» и «Селект». Однажды, встретившись с ней в клубе, они предложили продолжить вечеринку у них дома. После того вечера Файф стала заглядывать к ним регулярно, словно почувствовав вкус к богемной нищете. Их квартира при всей обшарпанности представлялась ей «положительно неземной». Хэдли не понимала до конца ни смысла этого выражения, ни степени вложенной в него иронии.

Сначала в отношениях царило безудержное веселье: каждый вечер они засиживались допоздна, разговаривая о книгах, о еде и о знакомых литераторах – об их личной жизни, а не о творчестве. Сперва Файф уходила рано со словами: «Вам, ребята, нужно побыть одним». Считалось, это очень современно – обращаться к кому-то «ребята» или «парень». Хэдли такая манера раздражала.

Стоило Файф уйти, и в квартире сразу становилось пусто. Хэдли больше не хотелось подтрунивать над общими знакомыми, а Эрнест вообще как-то сразу сдувался. Вместо того чтобы продолжать обычную болтовню, Хэдли стала пораньше ложиться. А Эрнест все чаще засиживался допоздна над рукописью и пил.

Потом все изменилось: Файф перестала уходить рано. Однажды она осталась допоздна («Ах, только если я вам, ребята, не помешаю»), а в следующий вечер засиделась еще дольше. Квартира звенела от женского смеха – временами Хэдли не слышала собственного голоса.

Эрнест время от времени провожал Файф, они шли вдоль Сены. Файф полюбила ходить пешком. Но иногда, когда они допоздна засиживались за разговорами, он спускался вниз и ловил ей такси. Хэдли размышляла, о чем могут беседовать ее муж и Файф, когда бредут до угла улицы, пряча лица от холодного ветра, а мех ее шиншиллы щекочет ему шею.

Внезапно Хэдли обнаружила: когда бы она ни вошла в комнату, Файф уже там. Часто подруга делала что-то чрезвычайно полезное – развешивала стирку на веревке или играла с Бамби, а однажды даже меняла им постельное белье, словно каким-то образом оказалась причастна к их супружеской спальне. В ноябре Хэдли простудилась, и Файф оказалась тут как тут: кормила ее бульонами, делала компрессы, подтыкала одеяло, устраивая поуютнее в теплой постели, а потом отправлялась в соседнюю комнату развлекать Эрнеста.

Когда в декабре Хемингуэи поехали кататься на лыжах, Файф отправилась с ними. Они очень быстро привыкли к этой жизни втроем, будто у них в постели уже давно было отведено для нее место. По утрам Эрнест работал, а Хэдли и Файф читали у огня или возились с Бамби. По вечерам все вместе играли в бридж, Хэдли вечно проигрывала, но к тому моменту она обычно успевала выпить достаточно хереса, чтобы не переживать. Хэдли знала, что Эрнест и Файф встречались без нее, когда в январе Эрнест заехал в Париж по делам, прежде чем отправиться в Нью-Йорк. «По-моему, его стоит предупредить, что я повисну на нем, как мельничный жернов, прилипну, как лишай, и оплету, как зимний плющ», – писала подруге Файф, обращаясь к ней «мое сокровище». Хэдли старалась думать только о лыжах и снеге.

Она вернулась в Париж, когда мутные ручьи уносили в реку весенние лепестки, а в воздухе было столько пыльцы, что щипало глаза. Хэдли казалось, что все еще можно вернуть. В конце концов, никаких улик нет: ни следов помады, ни запаха чужих духов на его одежде, ни любовных писем. До Хэдли даже никаких слухов не доходило. Это всего лишь флирт. К тому же Файф непрерывно болтает о своих любовниках. Хэдли убедила себя, что попросту ревнует.

Возможно, ей стоило тогда внимательней вчитаться в письма подруги. В них ведь сквозило это присущее богачкам ощущение собственного права: что она достойна владеть чем-то необычным лишь на том основании, что ей очень этого хочется, – будь то велосипед, платье от Скиапарелли или чужой муж. Легкость, с которой Файф очаровывала людей, заставляла Хэдли чувствовать себя совершенно непривлекательной. Она все чаще забывала отвечать на письма подруги. «Хэдли, милая, – писала Файф в ту зиму. – Тут обнаруживается серьезная недостача писем с твоей стороны. Нельзя ли как-то урегулировать этот момент, выдав почте премиальные за срочную доставку?»

«Оставь в покое моего мужа», – хотелось написать Хэдли. А может, даже сказать это Файф в глаза. Но она этого так и не сделала.

Их выдало короткое письмо.

Эрнест вложил его в один из своих блокнотов, который бросил в бюро вместе с остальной почтой. Он знал, что после происшествия с чемоданом Хэдли не станет там рыться. Сперва Хэдли даже не поняла, что на этом клочке бумаги что-то написано рукой ее подруги, ведь Файф всегда пользовалась пишущей машинкой, которую ей выдали в «Вог». Но это было написано от руки, крупным, нахальным и поспешным почерком. Хэдли даже не понадобилось читать, она сразу все поняла – на письме стояло имя Эрнеста. Файф всегда адресовывала свои послания Хэдли или Хэдли и Эрнесту, но никогда еще не было писем лично ему…

Дорогой Эрнест!

Это не письмо, я просто спешу сообщить тебе: я думаю, что твой друг Роберт К. Бленчли дико шикарный – и мне он очень, ОЧЕНЬ нравится.

Как мог Эрнест допустить, чтобы Файф так неприкрыто разжигала в нем ревность?! Ведь он всегда желал оставаться единственным полновластным хозяином отношений. Что значило это послание? Можно ли считать его очевидным доказательством их романа? Может, ей просто чудится скрытый подтекст там, где его нет?

– Хэш! – окликнул из гостиной Эрнест.

Трясущимися руками она сунула письмо Файф обратно в блокнот и захлопнула бюро. Он сидел в круге света от газовой лампы, брови насуплены – обычно это означало, что он глубоко задумался. Эрнест был в варежках: они не могут себе позволить другого способа согреться, пока ему не заплатят хотя бы за несколько статей. Хэдли устроилась в кресле напротив. Она могла спросить его. Просто спросить напрямую: что у него с Файф?

На Париж опустился вечер. Эрнест работал, временами выглядывая из своего мира слов – поднимая глаза на жену и одаривая ее рассеянной улыбкой. А Хэдли размышляла, как могло случиться, что они стали несчастными супругами, между которыми маячит призрак другой женщины.

3. Антиб, Франция. Июнь 1926

Еще девять утра, а песок уже обжигает босые ступни. Эрнест и Хэдли одни. В девять утра на пляже ни полосатых зонтов, ни веселых компаний, приехавших на пикник.

С шумом и плеском они вбегают в воду и плывут наперегонки к понтону. Крикнув: «Моя взяла!», – Эрнест первым выбирается на доски и протягивает ей свою широкую ладонь. Но когда Хэдли уже почти ухватилась за нее, он быстро отдергивает руку, и Хэдли уходит под воду. Выныривает, отплевывается, бьет по воде ногами, брызгаясь на него, а он со смехом ныряет и хватает ее за лодыжку. Сплетясь телами, они борются в голубой толще, пронизанной мелкими пузырьками, пока наконец Хэдли не удается выбраться на поверхность, опершись на его голову.