Юрий Брайдер - Особый отдел
На некотором удалении от Черткова — а это, вне всякого сомнения, был он — стояли две группы молодых людей, заметно дистанцирующихся друг от друга. О характере их взаимоотношений свидетельствовало ещё и то, что каждая компашка старалась не смотреть в сторону соседей.
Чертков, продолжая вскапывать грядки, что-то негромко втолковывал младшему поколению, внимательно ловившему каждое его слово. А когда один из гостей что-то брякнул невпопад, может, даже и непроизвольно, он с кряхтеньем разогнулся и плашмя огрел того лопатой. При этом все, в том числе и пострадавший, сохраняли каменное выражение лица.
Заметив остановившегося у калитки Кондакова, Чертков быстренько свернул сходку, и не потому, что испугался стражей закона, а просто нашёл подходящий повод, чтобы избавиться от докучливых посетителей.
— Домой валите! — велел он в самой категоричной форме. — И чтобы по дороге никаких разборок. Если опять спор возникнет, в шахматы играйте или канат перетягивайте. Хватит крови! Страна большая, делов на всех хватит. И помните, что отныне я вас всех на особом контроле держу. И тебя, Хасан, и тебя, Скоба.
Молодые уркаганы рассыпались в выражениях благодарности:
— Спасибочки, Василь Антипыч! Наше вам с кисточкой! Может, надо чего?
— Мне навоз нужен, да где же вы его, дурогоны, достанете, — сказал Чертков. — Заставить каждого из вас штаны спустить и по хорошей куче сделать — так у меня тогда вообще ничего, кроме чертополоха, не вырастет. Ладно, ступайте с глаз долой! Ко мне солидные люди заявились, не чета вам.
Бандиты цепочкой потянулись со двора, и каждый из них, проходя мимо Кондакова с Людочкой, уважительно раскланивался.
Когда джипы тронулись, всячески мешая друг другу, Чертков сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Всех их клятв только до околицы и хватит. А потом опять мясорубка начнётся. Хоть на цепь этих мазуриков сажай… Ну заходите, чего за калиткой стоять, — последние слова, естественно, относились к только что прибывшей парочке. — Али стесняетесь?
— Ждём, когда душок от твоих гостей выветрится. — Кондаков, что называется, зашмыгал носом. — Они что, и за рулем от водяры не просыхают?
— А кого им бояться? Автоинспекция ваша ими давно куплена. На постах честь отдают, я сам видел. Эх, нет в стране порядка!
— Кто же спорит, — развёл руками Кондаков. — То ли дело в прежние времена! Взять хотя бы июльский указ сорок седьмого года, по которому ты первый срок тянул. Украл в поле ведро картошки — и на двадцать пять лет в Республику Коми. Красотища! Внукам своим закажешь, если, конечно, жить останешься.
— А я, например, ни о чём не жалею. — Чертков отставил лопату в сторону. — Вся жизнь на свежем воздухе прошла, в трудах праведных, без всяких там злоупотреблений. Здоровый сон, здоровая пища, раз в неделю лекция для повышения идейного уровня, через десять дней баня. Для души крысу дрессированную имел. Сохранился, как колбаса в холодильнике. Хоть сейчас могу с тобой силушкой померяться.
— Поздно. Теперь я могу с тобой только умом меряться, — сказал Кондаков, первым подавая руку.
Чертков ответил тем же, но предварительно тщательно вытер свою мозолистую длань о рубашку. При этом Людочка успела заметить, что наколки на кистях его рук были куда более содержательными, чем у Гобашвили.
Хозяин провёл их на веранду, заодно служившую и летней кухней. Всё здесь было по-тюремному скудно и сурово — солдатский чайник, чугунная сковородка, жестяные кружки, миски аналогичного качества, алюминиевые ложки, стёртые, словно зубы старого мерина.
Поправляя свою незамысловатую утварь, Чертков сказал:
— Я бы вас угостил, но ты ведь зэковский закон знаешь — выставляет не хозяин, а гость.
— Знаю, дорогой, — ответил Кондаков и, расстелив на кухонном столе газету, стал выкладывать на неё свои дары. — Вот тебе «грузинский веник» — чифирь заваришь. Вот хлеб-черняшка. Вот селёдочка ржавого посола. Вот конфеты-подушечки для дамы…
Только после этих слов Чертков обратил внимание на Людочку, словно досель её вообще не существовало.
— Доброго здоровьица, мамзель… А тебе она кто — внучка или однохлёбка?
— Сослуживица, — Кондаков напустил на себя строгий вид. — Скоро меня на должности сменит. Вот, натаскиваю её перед пенсией.
— Ну если у вас в ментовке все такие соберутся, то преступность моментально капитулирует! — Чертков пододвинул Людочке самую добротную из своих табуреток. — Пожалте, мамзель!
— Благодарю. — Людочка устроилась поудобнее и, следуя указаниям Кондакова, обвела веранду взыскующим взором.
На это проницательный Чертков отреагировал следующим образом:
— Напрасно стараетесь, мамзель. Оружие и наркотики я при себе отродясь не держал, а общак совсем в другом месте спрятан.
Тем временем пакет Кондакова окончательно опустел, и он извиняющимся тоном произнёс:
— Вот только «сучка» нигде не смог раздобыть. Наверное, его уже и не производят. Думаю, жидкость для чистки стекла вполне сгодится.
— Сойдёт! Она даже чуток помягче будет, — сказал Чертков, вытирая посуду краем скатерти. — А почему «Беломора» не прихватил? Ты же знаешь, что я ничего другого курить не могу.
— Обижаешь! — Кондаков выложил на стол несколько непрезентабельных папиросных пачек. — По нынешним временам большая редкость. У широкой публики спросом не пользуется.
— Да, забывают люди истинные ценности, — пригорюнился Чертков. — А ведь я однажды за пару таких папиросок последний бушлат на кон поставил.
Спустя четверть часа незамысловатое угощение было готово — в самой вместительной из кружек настаивался чёрный, как дёготь, чифирь, селёдку разложили на ломтиках чёрного хлеба, подушечки высыпали в миску, стеклоочиститель, на самом деле являвшийся обыкновенным техническим спиртом, разлили в щербатые чашки. От себя Чертков добавил холодной картошки, шматок солёного сала, блюдечко мёда и банку домашнего хрена, оставшуюся в подвале после прежних хозяев.
— Ну, за встречу! — с чувством произнёс Чертков. — И вы, мамзель, не кривитесь. Пригубить придётся. В ментовке трезвенники долго не держатся.
Кондаков под столом ухватил Людочку за колено, что, надо полагать, служило призывом к более лояльному поведению, но в ответ получил такой пинок ногой, что едва не расплескал содержимое чашки. Чертков между тем уже выдул свою порцию, сверху «отполировал» её чифирем и взялся за селёдку — по виду не атлантическую и не тихоокеанскую, а скорее всего печорскую, якобы целиком уничтоженную ещё в середине двадцатого века.
— Шикарно! — сказал он, сплевывая рыбьи кости в кулак. — Давно такого удовольствия не имел. Как будто бы снова в молодость вернулся… Спасибо тебе, Фомич! Ещё бы в морду от вертухая получить да в картишки сыграть на интерес.
— Это мы запросто, — пообещал Кондаков, вновь наполняя чашки. — Только ещё по разу вмажем.
— Пётр Фомич, вам же пить нельзя! — Людочка опять лягнула его под столом.
— Мне и жить нельзя! — бодро ответил Кондаков. — А ведь живу зачем-то.
— Ну не понимаю я вас! — воскликнула Людочка, — Оба вы люди не бедные, в магазинах сейчас всего полно, так зачем же травиться всякой гадостью! — она брезгливо отодвинула от себя селёдочный хвост, за которым по газете действительно тянулся ржавый след.
— Эх, молодо-зелено! — Чертков задымил вонючим «Беломором». — У каждого поколения свои понятия о счастье. Зачем мне всякие разносолы, если я полжизни мечтал о куске черняшки, а вот именно такую селёдочку первый раз попробовал в лагерной больничке, когда от цинги загибался. Кроме зэков, её только сторожевые собаки жрали.
— Всё познаётся в сравнении, — подтвердил Кондаков. — Интересно, что сказал бы по этому поводу великий Джу Си?
— Он сказал бы: «Между небом и землёй нет такой глупости, которую нельзя было бы возвести в ранг мудрости», — печально промолвила Людочка. — С вами поневоле философом станешь.
После третьей чашки Чертков расчувствовался до такой степени, что, задрав штанину, продемонстрировал шрам от пули конвоира, стрелявшего в него при попытке побега январским днём шестидесятого года, как раз на Крещение.
После пятой ветераны дуэтом спели душевную песню «Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на родимый порог и, мечтая о ласке твоей, вновь в окно постучу…»
После седьмой хозяин выразил желание станцевать с Людочкой танго, мотивируя это так: «Никогда не приглашал ментов на амурный танец!» — однако под давлением Кондакова вынужден был отказаться от своей идеи.
Когда литровая бутыль опустела на две трети, Чертков сказал, для пущей убедительности стукнув кулаком по столу:
— А теперь выкладывай, какого рожна явился? Проси всё, что не идёт вразрез с воровским законом.
Кондаков, как мог, изложил свою просьбу, а затем её в других, более доходчивых выражениях, повторила Людочка. История эта почему-то очень рассмешила Черткова.
