Часть их боли - Д. Дж. Штольц
– А вы – мой сюзерен. Я помню об этом, сир’ес! Но сейчас меня с вами, помимо священной клятвы на крови, которую давал мой предок Куррон фон де Тастемара, связывает и ваша собственная клятва, данная вами на суде. Согласно ей, я буду носителем вплоть до завершения обмена. Вы уже имели возможность убедиться, что я держу клятвы. И если я увижу опасность для того, что мне было вверено, я без промедления все сделаю как должно. Так разве клятвам не должно иметь крепость?
И он поднял голову, встретившись прямым, испытующим взором с Летэ. Летэ молчал. Он понимал, что сам себя загнал в угол своей клятвой, пусть и не на крови. Некоторое время он раздумывал, рассматривая Филиппа тяжелым, будто прибивающим к земле взглядом, в котором отражались сменяющие друг друга эпохи.
– Хорошо… Иди… Иди, храни карту, как я тебе повелевал.
Филипп покинул холодные покои, подходящие скорее для упокоения мертвеца, нежели для жизни и сна. Вслед ему посмотрела вечно юная Асска, едва повернув голову, и ее черные локоны соскользнули с плеча и упали на спину. Затем она повернула вспыхнувшее любопытством лицо уже к своему господину, но тот никак не отреагировал – лишь остался стоять, будто мраморная статуя.
* * *
Теперь граф чувствовал уже не нарастающую тревогу, а ясную беду. Привычно коснувшись груди, он направился скорым шагом к Горрону де Донталю.
Вошел без стука. Махнув, отослал всех присутствующих слуг. Затем снова вслушался в коридор, но прислуга, уже ведающая, что граф обладает на редкость чутким слухом, благоразумно удалилась. Граф нашел герцога лежащим в постели и сложившим руки на груди. Он отдыхал, пытаясь восстановить силы, ибо предчувствовал, что пытка Гейонешем может оказаться не последней.
Филипп присел на край кровати.
– Говорить можете? – спросил он жестким голосом.
– Смогу… – произнес Горрон.
– Скоро обмен с новыми условиями. Наш глава пытался забрать у меня карту под явно обманным предлогом. – Тут голос его стал глуше: – Вы знаете, какова суть новых условий.
После затянувшейся паузы Горрон вздохнул.
– Филипп, веками я хранил свой Крелиос. Я цеплялся за него как за единственно верное, что держит меня в этой жизни. Я цеплялся за него, когда погиб Куррон. Я продолжал цепляться, когда потомка Куррона сменил следующий потомок. Меня мало что заботило, кроме моего дела, и я верил, что, рухни оно, я сгину следом. Я платил чрезвычайно высокую цену за то, чтобы сохранить его, и год от года и цена, и мое душевное напряжение росли. В конце концов все равно все рухнуло. Вот скажи, Филипп… Скажи мне честно, как единственному твоему родственнику. Ты проделал большой путь, восстановил свою честь в глазах совета и хоть и не предупредил обман, но сделал то, что не под силу кому-либо из нас. Или даже мне. А сейчас у твоего сердца лежит то, что медленно иссушает тебя. Но если вдруг окажется, что все твои жертвы и старания были зря?
– Уильям… Уильям мертв? Или его выменяли?
– Выменяли, предложив за него троих. Один из них – Баммон, о котором ты весьма наслышан.
Хотя Филипп и достойно выдержал этот удар, но от герцога не укрылось, что это далось ему нелегко. Он некоторое время сидел, пока не потянулся к сердцу, достал из-под отворота, специально подшитого под котарди, сложенную в несколько раз промасленную карту. Затем посмотрел на нее, будто увидев впервые, и принялся поглаживать ее, разравнивать погнутые края сухими пальцами.
– Тогда… Сир’ес дождется окончания обмена, пока не свершится его клятва… И принудит меня уже священной клятвой на крови передать карту велисиалу… У меня не будет выбора, но Уильям все равно останется у них… – голос графа осип.
– Да. Ты проиграл, друг мой.
– Что ж… – сказал скорее сам себе граф. – Я ждал от врага всего. Но не закрадывалось даже мысли, что Летэ будет подкуплен ими… Или я просто не хотел в это верить?
Еще некоторое время Филипп молчал, только продолжал гладить обожженный уголок карты, уронив голову на грудь, пока наконец не произнес неожиданно спокойным, можно сказать, мертвым голосом, в котором вдруг иссякли все чувства, делающие его живым:
– Я поставил на кон все, что имел. Я не мог отступить.
– Они тоже поставили на кон многое, – ответил Горрон. – Будь уверен! Они должны знать, что ты не пьешь крови, опасаясь отравы, что не смыкаешь глаз все эти месяцы. Они страшатся твоей решительности – у них давно не было столь опасного противника. Поэтому может статься, что для уверенности в своей победе они подкупили не только Летэ.
– Вы так думаете? – граф поднял глаза.
– Я в этом более чем уверен!
Филипп понял намеки и к чему все шло.
– Если так, то мы с самого начала не могли победить.
– Так и есть, потому что враг может предложить что-нибудь каждому из нас. Летэ они подарили месть старейшему врагу, которого он вспоминает ночи напролет. И хотя я уверен, что Теух не собираются плести заговор, а просто выживают на Юге, забившись в горы, наш глава не мог не увидеть в этом попытку их возрождения, которую надобно пресечь. Хотя что они сделают нам с другого конца света? А ведь у всех нас есть свои мечты, даже у самых преданнейших представителей. Кто же откажется от их исполнения?
– Только безумец…
Филипп продолжал внимательно смотреть на Горрона.
– Да, только безумец, – улыбнулся тот и шепнул: – Напряги слух. Не притаился ли кто-нибудь в коридорах?
– Никого.
– А на лестнице?
– И там пусто.
– Послушай, Филипп, неприятель приложил все усилия, чтобы победить и отомстить. Он уверен в своей победе! Знает исход! Я сочувствую тебе, раз так вышло, что и Уильям решил остаться Юлианом, и все оказалось настолько продажным. Но я хочу и могу помочь, поэтому выслушай меня. А там решай, как все закончится… – тихо проговорил герцог.
Позже граф поднялся и покинул спальню. Спина его была все так же несгибаема, но потухшие глаза выдавали скорбь. Последующие дни он провел в своих покоях. Его размышлениям способствовала и угнетающая тишина замка, который и вправду был молчаливым. Слуги здесь ходили неслышно, похожие на тени, бледные, ибо по душе им были вечер и ночь. Изредка графу вспоминался его Брасо-Дэнто. Там на всех этажах, кроме последнего, всегда кипела бурная жизнь. По коридорам вечно туда-сюда сновали шумные слуги, без устали бегал со своими чертежами и расписками казначей, грохотал обитой железом обувью капитан стражи, шумели портнихи, ходил семеня Базил.
Тяжелая вуаль окутывала Филиппа все плотнее и плотнее, и он почти чувствовал, как становятся неподъемными его руки, ноги. Картины прошлого проносились перед мысленным взором, начиная от роли пажа для старого графа Тастемара и заканчивая собственными попытками
