Александр Афанасьев - Эра джихада
– Двадцать первый век на дворе.
– В том-то все и дело. Все становится хуже и хуже. Как ты думаешь, что мы все сейчас сделали?
Замдиректора ФСО промолчал.
– Когда служил генерал Судоплатов, находились люди, готовые пойти на смерть ради того, чтобы жила Родина. Когда начинал служить я, а генерал Судоплатов меня учил, тоже можно было найти людей, готовых умереть ради того, чтобы Родина жила. А сейчас ты найдешь таких людей?
. .
– Сейчас ты найдешь лишь людей, готовых убить, но не умереть. И не ради Родины, а ради своего кармана, из ненависти или от страха. От бесчестья сейчас не стреляются. От бесчестья сейчас стреляют.
. .
– Такая страна, которую построили вы, не может существовать. Такое общество, которое построили вы, не может существовать. Общество, где никто не готов пожертвовать даже рублем, не говоря уж – жизнью, обречено.
– Это не так.
– Кавказ, – сказал старик, не слушая своего ученика, – это нам наказание, но это же – наш шанс. Как и для Америки все остальное, куда она умудрилась влезть. Только разрушив, можно построить что-то дельное. Только пройдя Голгофу, Христос обрел вечную жизнь. Только что-то потеряв, мы все придем в себя.
Но вы создали то, что лишает смысла и честь, и отвагу и самопожертвование. Теперь больше не нужны люди, готовые умереть за Родину. Теперь достаточно экрана и пульта перед ним. И человека, который нажмет на кнопку. Теперь вы будете гвоздить ракетами собственную страну. И ничего не изменится. Голгофы не будет, и Христос просто умрет от старости.
Заместителю директора ФСО показалось, что старик сошел с ума. Какого черта, это всего лишь метод. Да сейчас за потери так дрючат! Не то что раньше – пацанов на пулеметы бросали! Нашел, б… с чем сравнивать – еще бы про Сталина вспомнил, идиот старый. Двадцать восемь миллионов положили, а говорят, что если правильно посчитать – тридцать два, а то и тридцать четыре наберется…
– Так вы что, хотите настоящей войны?! Вы хотите развалить страну, которой мы служим?! Не понимаю вас…
Старик растоптал, не докурив, сигарету. Потом продолжил:
– Я понимаю ваше поколение, вы проклинаете нас, потерявших страну, которую мы должны были передать вам. И нет такого проклятья, какого мы не достойны. Но подумай, Женя, хорошо подумай, а какими проклятьями ваши дети будут проклинать вас.
Старик пошел к выходу.
– Машины не надо. Доеду на метро.
Заместитель директора ФСО постоял какое-то время, тупо глядя в стену. Потом направился обратно в кабинет.
Там в полном разгаре было празднование. Ему плеснули полный бокал коньяка, и он выпил. Потом кто-то заорал, что он не пил на брудершафт с американцем, – и он выпил на брудершафт. Американец тоже был готовый… и веселился не хуже других. Он даже прокричал «Россия, вперед!». И еще что-то пьяное…
Потом он нарвался на холодный, абсолютно трезвый, несмотря на выпитое, взгляд хозяина кабинета. Повинуясь кивку, отошел в сторону.
– Что?
– Психанул…
Хозяин кабинета пожевал губами.
– Управделами дом сдает. Выпиши ему квартиру. Не ему, так пусть детям достанется. Скажи Полоцкому – мое указание.
Заместителю директора ФСО вдруг стало невыразимо мерзко. Но он привычно подавил это чувство.
– Есть…
– И больше не пей. Утром – Папе докладывать.
Прошлое
Лето 2008 года
Грозный
– А ты… покажешь меня своим… родителям.
Алене нравилось это ощущение. Такой большой и такой сильный – ее Лечи вдруг становился беспомощным, и она управляла им, как человек управляет лошадью, весящей в десять раз больше, чем он сам. И могла сделать все, что хотела…
Лечи пробормотал что-то невнятное на своем языке.
– Им не понравится… что я… не мусульманка… да?
Словно мстя за что-то, она вцепилась в него своими ногтями, расцарапав до крови.
– Ты… можешь… стать… мусульманкой…
– Да… и как же?
Но Лечи больше ничего не говорил – ему было не до этого. Ей, впрочем, тоже…
Этот вопрос она задала ему несколько позже. Ни у него, ни у нее больше не было сил, и он едва вылез из постели, чтобы совершить намаз. А она, обернувшись простыней, наблюдала за ним. Ей почему-то нравилось наблюдать, как ее мужчина делает намаз, обращаясь к Аллаху. Она смотрела на него так, что он не выдержал и попросил ее отвернуться, потому что намаз считается недействительным, если у человека в голове иные мысли, помимо Аллаха. Она отвернулась с мстительной улыбкой, еще раз доказав самой себе и ему, что она в его жизни важней, чем Аллах.
Потом они прошли на кухню, и Лечи быстро приготовил простое, но какое-то потрясающе вкусное местное блюдо, что-то вроде мяса с соусом. Они брали его руками, макали в соус и кормили друг друга. И смеялись, расходуя на это остатки сил.
Потом они снова пошли в постель и занимались этим, пока окончательно не кончились силы – Лечи даже не смог совершить намаз «таравих», что было грехом. Потом они лежали на кровати, и луна светила в окно квартиры на последнем этаже старенькой хрущевки-пятиэтажки. В отличие от русских городов, здесь почему-то не стеклили и не закрывали крышей балконы… и луны было много, ее мягкий серебряный свет заливал комнату и их переплетенные тела на устроенной на полу импровизированной кровати…
Алена теперь жила двойной жизнью. В одной из них она была обычной московской девицей, ближе к тридцати. Она общалась с подругами, ходила на работу, пользовалась сотовым телефоном и Интернетом, посещала какие-то светские мероприятия. В другой жизни был Лечи…
Лечи был спортсменом, причем хорошим спортсменом, он входил в состав олимпийской сборной России по одному из видов рукопашного боя. Он жил странной и дерганной жизнью – Москва, Махачкала, Грозный, Испания, где проводились тренировочные сборы, Турция, какие-то страны на Востоке, где он бывал с показательными выступлениями. На нее у него было совсем мало времени. Тем больше она ценила эти короткие встречи, тем охотнее срывалась с места, когда он звал ее.
Она сама изменилась – хотя он не просил ее об этом, просто боялась, что он ее бросит. Если раньше переспать с кем-нибудь по пьянке было нормальным делом, а «минет не повод для знакомства», то за эти два года она ему ни разу ни с кем не изменяла. Вообще ни с кем и никак. Она почти перестала курить, только иногда срывалась, перестала пить, перестала посещать различные разнузданные мероприятия, на которых бывала золотая молодежь Москвы. Там были репортеры, и она понимала – Лечи будет неприятно, если он увидит ее на таком мероприятии. Она даже порвала отношения с некоторыми подругами, в том числе с Нат, которая так и не вышла замуж и сейчас катилась по наклонной…
Лечи был в чем-то похож на ее отца, но Алена понимала, что он сильнее отца. Нет, не физически. В нем был какой-то стержень, который заставлял его делать то, что он считал правильным, даже если кто-то мешал ему в этом. Она понимала то, что она сама для него – не есть правильно, она не мусульманка. И он от их встреч мучается, потому что любит ее и нарушает какой-то запрет, который кем-то и когда-то установлен и который он считает для себя важным, как для мужчины своего народа. Этот стержень и привлекал ее в нем, хотя она понимала, что он ломает этот стержень ради нее.
Лечи был не таким, как все предыдущие ее бойфренды. Он мало умел говорить и больше действовал. Он не пил и не курил, и не потому, что требует спортивный режим, а чтобы не осквернять свое тело. Он внушал уверенность в нем каждым своим действием, каждым своим поступком. И она была уверена, что он не изменяет ей, даже когда подолгу находится вдалеке от нее. Он был слишком цельным, чтобы размениваться.
И все-таки Алена чувствовала, что есть нечто такое, что недоступно ей. Что есть какая-то сторона жизни, к которой у нее нет доступа. И ее как женщину это бесило.
Как и любая москвичка, Алена предвзято относилась к кавказцам и к мусульманам вообще. Как только она слышала «мусульманская женщина» – перед глазами вставала завернутая в паранджу особа, покорно следующая за мужем, который наверняка издевается над ней и творит, что хочет. Сами кавказцы в Москве вели себя крайне нагло, Алена знала по крайней мере одну одноклассницу, которую изнасиловали кавказцы. Но Лечи был почему-то скромным и стеснительным парнем во всем, что касалось женщин, он как бы стеснялся сам себя – и в отношениях ведущей была она. Хотя она понимала, что влюбилась в него и без этих отношений уже не может.
В попытках найти ответы на кое-какие вопросы Алена пошла в место, где торгуют книгами для мусульман, и купила книгу, касающуюся отношений в семье и интимных отношений. И с удивлением узнала, что сам Пророк Мохаммед сказал, что нельзя мужчине набрасываться на женщину подобно дикому зверю, даже на свою жену, что между ними должен быть посредник. Когда же его спросили, каким должен быть этот посредник, Пророк ответил: слова и поцелуи.
Книги эти заинтересовали ее, и она купила еще несколько, на сей раз уже не связанных с семейными отношениями и прочла их – хотя до этого она с прохладцей относилась к чтению и не читала ничего, кроме модных журналов и книг, которые в тусовке считались модными. И эти книги открыли для нее новый, пугающий и в то же время притягательный мир.
