Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)

б…дь, руками. Сука! Я ей – в башку…

-Осама или кто там, - крикнул я.- Начинайте.

Темная фигура с канистрой направилась к горке.

Выплеснулась жидкость, запахло бензином. Потом кто-то чиркнул спичкой.

Взметнувшееся к небу пламя озарило Поляну, стрелков, поезд. Бойцы

торжествующе завопили.

Огонь плясал на трупах; отчетливо виднелись головы, ноги, руки, туловища,

трещали волосы, плавился снег.

Точно завороженный, я внезапно шагнул вперед, к костру. Из огненного

чрева на меня глядело лицо старухи, оно показалось мне знакомым. Черные от

копоти губы изгибаются и зовут: «Иди ко мне, и мне станет легче, раздели со мной

мою боль». И я сделал еще один шаг.

Сильные руки сжали мои плечи; рывок назад.

Я увидел перед собой перекошенное лицо командира зачгруппы.

-Что ты, ядри твою мать, делаешь, конунг? Поджариться захотел?

В вагоне я прилег на кровать. В груди - пустота. В ноздрях – запах костра.

Меня вырвало.

Мало-помалу боль в голове отступила. Я увидел старательную спину

Николая, вытирающего с пола блевотину.

-Я сам.

-Это моя работа, конунг, – во взгляде Николая любопытство вперемешку с

тревогой: не ожидал, что конунг может проявить слабость?

Преодолевая ломоту в теле, я поднялся.

-Зачем ты, конунг?

-К черту.

Я подошел к сейфу.

Скрипнув, металлическая дверца явила горку белых пакетиков. Я просунул

руку в щель между горкой и крышкой сейфа и выудил зеленую бутылку с

удлиненным горлом, заткнутую огрызком свечи.

Присел к столу.

Я знал, что по крышам вагонов, перебегая с одного на другой, змеятся

снежные вихри, что многие стрелки спят, а те, кто не спит, играют в потрепанные

грязные карты либо дерутся за место у печки. Кто-то грызет тварку, кто-то в

сотый раз перебирает и смазывает АКМ, кто-то дрочит, кто-то скрипит зубами;

кого-то мучает болезнь, кого-то ломка. Мне нет до них дела, даром, что я несу за

отряд ответственность перед Лорд-мэром...

-Николай! Брось тряпку и садись.

Не говоря ни слова, Николай подошел и опустился на полено напротив

меня.

Я наполнил две жестяные кружки зеленкой. Одну протянул Николаю, из

другой, не поднимая головы, отхлебнул.

В носу сразу засвербело, и чтобы не закашляться раньше времени, я

закинул подбородок и вылил в рот пойло. Глаза едва не выпрыгнули из глазниц

прямо на стол; я нащупал дрожащей рукой кусок тварки, и принялся работать

челюстями. Убийственная горечь зеленки сменилось теплотой, разливающейся по

телу, точно река по весне.

-Хорошо, - крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке

Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться

теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и

груди становилось все теплее.

-Вещь, - слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую

бутылку. – Где достал, конунг?

-Украл, - я засмеялся.

Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о

стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками.

-П-подберу, к-конунг, - Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить

его руку.

-Оставь, Коля. И называй меня Артуром.

-Хорошо, Артур.

-Так-то лучше. Ну, рассказывай.

-Что рассказывать, конунг … э, Артур?

- Как тебе у меня? … Хотя нет, п-погоди. Давай, что ли, песню…

Николай неловко улыбнулся.

-Что, не знаешь песен?

-Не знаю, конунг.

-А эту… Что-то бье –о-тся живое и в ка-амне…

-Не знаю.

Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок.

-Ну лады, слушай…

Что-то бьется живое и в камне,

Перестаньте его дробить!

Может быть, это чье-то сердце,

И оно умеет любить.

Может быть, непорочная дева,

Здесь, рыдая, упала в жнивье,

От предательства окаменело,

Но не умерло сердце ее.

Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных

капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной?

Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам

Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка.

-Ты чего, Николай?

Он пробормотал что-то. Отвернулся.

-Николай?

-Это все твоя песня, конунг, - бесцветным голосом откликнулся истопник и

тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло.

Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее,

как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо

соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно,

через хмель и толстокожесть, - смысл его слов дошел до меня, заставив

содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался

Николаем, как женщиной.

Метель. В воздухе - удушливый запах горелого мяса; на месте костра - куча

пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.

Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными

столбиками сизый дымок.

-Что ты задумал, конунг? – голос Николая послышался из-за спины.

-Заткнись.

Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я,

возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось

повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.

Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери

кулаком.

-Кто? – голос Машеньки сонный и злой.

Не отвечая, я постучал снова.

-Я сейчас тебе по башке постучу.

Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный

огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на

которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть,

опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.

-Конунг? - прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами

показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что

происходит.

Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная

настороженность.

-Ты ох.ел, конунг?

-Мразь.

Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и

принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых

ботинок.

-Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из-за границы моей

ярости.

Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками,

рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость,

спутанные черные волосы запеклись кровью.

-Возьми, - я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.

Он отшатнулся.

-Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.

-Спрячь нож, конунг, - пробормотал Николай.

-Уверен?

-Спрячь.

Я сунул нож за пояс.

-Тогда пойдем отсюда.

Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим

мучителем, плюнул ему в лицо.

-Сволочь, - процедил сквозь зубы.

3

КАСТРАТ

До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не

усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное

полотно.

Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка,

сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои

слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом,

схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем

присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид,

что ничего не услышал.

Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в

никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки

противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей

голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, – план, другое – его

воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам.

Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого

осведомителя?

-Николай, ты помнишь Шрама?

Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое

полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и