Туллио Аволедо - Корни небес
Здесь прохладно.
Почти холодно.
У меня идет пар изо рта.
— Так мы прожили два месяца.
Нас было тридцать девять — двадцать два взрослых и дети, ехавшие на экскурсию.
К сошедшему с рельс поезду была отправлена команда, чтобы забрать оставленных там раненых. Вернувшись, они сказали, что все раненые умерли. И никто не подверг сомнению это утверждение.
Мы забыли о них, и точка.
А к началу третьего месяца у нас закончилась провизия.
Я начинаю бояться продолжения ее рассказа.
— Некоторых вещей нам удалось избежать.
Но они точно происходили. Повсеместно.
Часто.
Знаете, как сказано у того поэта, святой отец? У Данте, в «Божественной комедии»…
«Но злей, чем горе, голод был недугом»…[40]
Голод причиняет больше страданий, чем горе…
Дверца шкафа закрывается.
Лицо женщины оказывается передо мной.
Ее голова опущена.
Слезы текут по ее щекам.
— Среди нас была семья цыган: отец, мать и трое детей. Они собирали милостыню, ходя по вагонам. Ох, как хорошо я их помню… А если и не их, то кого-то, очень на них похожего… В римском метро было столько цыган и нищих…
Они заходили в вагон, и отец — или тот, кто изображал отца, — играл на скрипке или на гармошке, или не играл, а только говорил: «Я беден, у меня на руках трое детей, четверо детей, пятеро детей…», и дети проходили по вагону, прося милостыню. На следующей остановке они выходили, чтобы зайти в соседний вагон. А мать притворялась старой или больной. Я говорю, что она притворялась, я уверена, что она притворялась, потому что, когда она выходила из вагона, ее неуверенная больная походка исчезала как по волшебству, и из старухи она превращалась в ловкую убегающую девчонку.
Я не знаю, были ли это те же самые цыгане…
Как я уже сказала, запасы продуктов закончились в начале третьего месяца.
И тогда произошло… это.
Первым исчез самый младший цыганский ребенок.
Он ушел играть вглубь туннеля.
Больше его никто не видел.
Отец и мать бросались обвинениями, но мы все утверждали, что представления не имеем, куда он делся.
Два дня спустя пропал отец.
А у нас на столе стало появляться мясо.
Котлеты, рубленные ножом и пожаренные на самодельном гриле. Охотники сказали, что они достали это мясо в туннеле и что нам лучше не спрашивать, что это за животное. Но мы-то знали. Мы все знали, что это за мясо…
Женщина поднимает руку, знаком показывая «хватит». Но продолжает говорить.
— Когда мясо закончилось, настал черед женщины.
А потом оставшихся детей.
Умирая, пока мы крепко держали ее, прижав к полу, цыганка прокляла нас.
Она сказала, что после ее детей мы пожрем и своих.
Так и произошло…
На станции Аврелия нет детей…
Руки женщины опускаются на лоб, как будто ее голова стала невыносимо тяжелой.
— Тем, у кого была простая жизнь, легко судить, — шепчет она.
— В последнее время ни у кого ее не было.
Я понимаю, что слишком жестко произнес эти слова.
Голова женщины опущена. Розовая кожа черепа видна сквозь тонкие белые волосы. Я мог бы размозжить эту голову об пол, а потом придавить ногой. Думаю, она была бы мне благодарна.
— Ego te absolve in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[41]
Женщина смотрит на меня снизу вверх, ее глаза закрыты белыми волосами.
— Вы не наложите на меня епитимью, святой отец?
— Нет. В этом нет необходимости.
— Но почему? То, что мы… что я сделала… Вы должны наложить на меня епитимью.
— Наша жизнь — уже достаточная епитимья.
Женщина мотает головой. Все быстрее и быстрее, до исступления. Она кажется безумной.
Я останавливаю ее, схватив за плечи. Потом кладу руки на ее виски. Я чувствую частую пульсацию ее вен.
Я поднимаю ее голову и смотрю ей в глаза.
— Мы все делали ужасные вещи, — говорю я ей.
— Вы не понимаете…
— Церковь прощает. Особенно вещи, которые были сделаны… неизбежно… во время Великой Скорби. Неизбежное зло.
Женщина смотрит на меня, словно не понимая.
— Вещи, которые мы делали… Мы делали их не только в те дни…
Она резко вскакивает с энергичностью, неожиданной в таком хрупком с виду теле. Пятится, спотыкается о коробку и падает. Я протягиваю ей руку, чтобы помочь встать. Она отталкивает меня. Бьет меня по руке.
— ЭТО ПРОИСХОДИЛО НЕ ТОЛЬКО В ТЕ ДНИ! — кричит она, убегая.
9
ОТКРОВЕНИЯ
— Дюран, остановитесь! Мне надо поговорить с вами!
Капитан Гвардейцев даже на самую малость не замедляет свой ритмичный шаг. Чтобы не отставать от него, мне приходится почти бежать.
Вой сирены заполняет подземный коридор.
— Не сейчас, святой отец. У нас меньше часа до отправления. Скоро стемнеет. И случилось нечто непредвиденное.
— Но это срочно!
Дюран резко останавливается. Строго смотрит на меня.
— Возвращайтесь наверх, отец Дэниэлс. У нас проблема, и мы должны решить ее.
Мы сворачиваем сначала в один коридор, затем в другой. Дюран упорно отказывается меня слушать. А ведь мне стоило немалого труда отыскать его. Признание женщины так меня потрясло, что я не мог не поговорить о нем с капитаном. Я повсюду искал его, но никто не признавался, что знает, где он. В конце концов Бун посоветовал мне попробовать поискать его на электростанции. Один из обитателей станции проводил меня до самого нижнего уровня, где располагались все служебные помещения.
И в этот момент прозвучал сигнал тревоги.
Мы поспешно входим в большую комнату, освещенную неоновыми трубами, одна из которых мигает, явно сломанная.
Помещение похоже на моторное отделение корабля.
— В чем проблема? — спрашивает Дюран у похожего на иссохшего ворона человека, сидящего на машине, из которой валит едкий дым.
— Проблема? Нет никакой проблемы. Все наши проблемы уже позади! Эта машина дохнет!
— Что нужно сделать? Какая запасная деталь вам нужна?
— Никакая. Видите? Машину испортили нарочно. Она больше никогда не будет работать. Она сдохла, понятно? Сдохла!
— Кто это мог быть? — рычит Дюран.
— Какая, на хрен, разница? Мы обречены, понятно?! Обречены! Если эта машина сдохнет, мы тоже сдохнем!
Дюран достает из кармана рацию:
— Соберите население. Чтобы все были в столовой в восемь ноль-ноль! Отыскать каждого. Они нужны мне все, ясно? Все! Включая вас, священник, — заканчивает он, убирая аппарат обратно в карман. Потом в ярости уходит.
Человек, похожий на птицу, всхлипывает, глядя на дымящуюся машину. Запах горящего пластика вызывает тошноту.
— Что это? — спрашиваю я его. — Для чего она служит?
— Это компьютер, регулирующий перемещение топлива из метанового мешка в обогревающее устройство. Без него за несколько часов пропадет свет и отопление… Вопрос одного, максимум полутора дней. Потом это место станет холодным, как могила…
— У вас нет печей?
— Есть, конечно. А что нам в них жечь? Они газовые!
У человека исступленный взгляд. Микеланджело мог бы использовать его как модель для одного из пророков Сикстинской Капеллы. Пророка несчастья.[42]
— Кто это мог быть? — как и Дюран, спрашиваю его я.
Человек качает головой:
— Только сумасшедший.
— А следовательно?
— Следовательно, любой из нас. Здесь, на станции Аврелия, мы все сумасшедшие, вы не знали? Все! Мы все сумасшедшие! Все мы вкусили плод древа познания добра и зла и обезумели. Кто вам сказал, что это сделал не я? Я лучше всех знаю эту часть станции и…
Голова человека разлетается на красные куски мяса и белые с серым осколки. Часть лица, как маска, отделяется и шлепается о стену с ужасным звуком. Остальное тело — туловище, болтающиеся руки — медленно опускается на пол.
Бун стоит, опираясь на дверной косяк, и дует на ствол своего автомата, как бандит с Дикого Запада.
— Минус один, — ухмыляется он.
— Идиот чертов! — кричит капитан Дюран, врываясь в комнату. — Зачем ты его застрелил?
— Он практически признался.
Я мотаю головой.
— Он только сказал, что это мог быть кто угодно, — поправляю я его.
Дюран смотрит на Буна с отвращением.
— Мне стоило бы отправить тебя под трибунал. А ты ведь знаешь, как действует военное правосудие при военном положении, правда? Ты, я и пуля.
— Jawohl, mein Führer![43]
— Пшел отсюда, идиот!
— Вы его не накажете? — удивленно спрашиваю я Дюрана.
— За что?
— Как это «за что»? Он только что хладнокровно убил человека!
Капитан пожимает плечами:
— Меньше чем через два дня это место превратится в огромную могилу. Тот, кто сделал это, хотел покончить с собой. И, сделав это, забрал с собой всех остальных. Если этот человек виновен, тем лучше. Но это все равно ничего не меняет. Они все обречены.
