Генри Лайон Олди - Рубеж. Пентакль
– Отойди, чумак!
– Отойди, а то будет тебе проклятье… дом спалим – с сумой пойдешь…
– Нового недорода захотел?! Чумы захотел, да?!
Поначалу собравшиеся показались Гриню безликой темной толпой – но уже через минуту он увидел и Василька с отцом, и Колгана, и Матню, и Касьяна с братьями, и всех соседей-мужиков… Баб не было. Ни одной. Не бабское это дело.
– Не мучьте дите!
– Зачем оно тебе надо, чумак?! Твое, что ли? Поперек горла тебе и всем… чортово отродье, вражье зелье! Ну что тебе надо?!
Гринь остановился.
Зря пришел сюда. Ох, зря; на одной половинке весов и Оксана, и… все, а что на другой?! Зря только лечил от поноса… зря молоком поил, зря на руки брал…
– В костер бросите? – спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь.
– В какой костер?! – удивился оказавшийся рядом сосед. – Читать надо, пока не замолчит. Беса гнать… Это не дите орет – это бес в нем.
Младенец зашелся новым криком; Гринь покачнулся, схватил ртом морозный воздух – и, не размахиваясь, ударил соседа в челюсть.
Хороший был кинжал. Дядька Пацюк сам его для Гриня выбрал, посоветовал денег не жалеть. Кривой кинжал, на лету волос перерубает. Пацюк же и научил Гриня приемам – и пригодилась наука, ох как пригодилась, особенно весной, когда разбойников стало больше, чем ворон.
– Не подходи! Убью!
Дьяк пятился, уронив свою книгу на снег. Нехорошо улыбался Матня, хмурились Касьяновы братья, и везде, где хватало света факелов, блестели яростные глаза.
– Не подходи!..
Гринь набросил на младенца свою свитку. Тот замолчал, как по команде; люди зароптали:
– Бес…
– Чует… бес…
– И этот уже бесами забран!..
– Чортов пасынок…
Матня поудобнее взял факел. Пошел на Гриня боком, отведя факел чуть в сторону; его одернули. Отец велел вернуться – Матня оскалился и попятился назад.
Поблескивал кривой кинжал. Мужикам постарше доводилось видеть такие клинки – и по тому, как Гринь держал его, ясно становилось, что хлопец не в бабкином сундуке отыскал оружие. Что хлопец тот еще.
– Камнями его, – сказали из задних рядов.
– Тихо, – поп шагнул наперед. – Гриня, уйди. На исповедь придешь, замолишь… Уйди. Не то худо будет, слышишь, Гриня?!
– Не дам дите! – крикнул Гринь срывающимся голосом. – Нечего мучить! Своих вон рожайте и мучьте…
Попа оттеснили. Мужики наклонялись, искали под снегом камни; камней под заборами было в избытке.
– Забьем обоих, – хрипло сказал Матня. – Отойди от пащенка, коли жить не надоело!
Гринь проглотил слюну.
А чего терять-то? Всему пропадать! Оксаны не видать больше. В отцовской хате не жить. Только в проруби топиться – так лучше в бою, как чумак, как мужчина…
Матня первым кинул камень – Гринь увернулся. Зато следующий камень метил в младенца – Гринь отбил его кулаком, и рука сразу же онемела.
Потом камень угодил ему между лопаток.
Потом – в плечо.
Потом одновременно в спину, в колено и в грудь. Потом в лоб – Гринь зашатался, но устоял. Кинжал был бесполезен – мужики держались широким кольцом. Гринь склонился над младенцем, прикрывая его собой…
И вдруг стало светло.
– Что здесь происходит?
Камни больше не летели. Гринь поднял голову.
– ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?
В свете новых, сильных факелов на толпу смотрели четверо. Первый восседал на огромной белой лошади, закованный в невиданную гибкую броню, в руках его был хлыст, а у пояса – сверкающий меч; двое его спутников отставали на полкорпуса, один в черном, заросший бородой до самых бровей, страшный, как в детском кошмарном сне, второй в зеленом, белолицый, с надменной усмешкой и тоже с плетью в руках.
И женщина. Такими обычно представляют ведьм – чернявая, с глазами как уголья, да еще в мужской одежде.
Мужики побежали.
Они бежали молча, падая в темноте и наступая на упавших; дьяк убежал первым, и книжка его с экзорцизмами так и осталась валяться в снегу. Поп спрятался в церкви и запер за собой дверь.
Гринь громко хлюпнул носом. Втянул в себя кровь.
Младенец заплакал. Сперва неуверенно, потом все громче.
Часть вторая
Девица и консул
Пролог на земле
Здесь магнолии не росли.
У него не было сада, не было дома с колоннами розового мрамора. Няни не было тоже. Маленькая хибарка на окраине Умани, вишневое дерево у входа, единственный лапсердак с заплатками на локтях, доставшийся ему от щедрого дяди Эли…
– …Ваш сын станет великим учителем, уважаемый ребе Иосиф! Может быть, даже наставным равом в самом Кракове! Хотел бы я, чтобы мои великовозрастные балбесы понимали Тору хоть вполовину так же, как и он. А ведь вашему сыну, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, только двенадцать!..
Ему действительно недавно исполнилось двенадцать, когда проклятый Зализняк ворвался в Умань.
Отец не верил – и отказался бежать. А потом стало поздно. Семья успела выбраться из северных ворот, но только для того, чтобы наткнуться на очередную гайдамацкую ватагу, – люди Зализняка спешили в горящий, гибнущий город.
– …Хлопцы! Глянь! Так то ж жиды! А ну, робы грязь!..
Отцу повезло – он упал сразу под ударами шабли. Повезло и матери – ее проткнули острой косой. И Лев Акаем, жених сестренки старшей, погиб без мучений – бросился на врагов и упал бездыханным.
Ему повезло меньше – ему, сестрам, братьям.
Лея, младшая, умерла быстро – уже под третьим или четвертым ублюдком, терзавшим ее юное тело. А Рахиль жила долго и все кричала, кричала… кричала.
Пока одни убивали сестер, другие разжигали огонь. Дрова разгорались плохо, недавно прошел дождь…
– А ну, говорите, жидята, где ваш батька червонцы запрятал?!
Голые ноги – в костер.
Страшный дух горящей плоти.
И крик… Сначала умер Ицык, самый младший, затем – Шлема…
Наконец замолчала Рахиль – страшная, непохожая на себя. Кто-то взмахнул шаблей, поднял ее голову, насадил на пику. На него взглянули широко раскрытые пустые глаза…
Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо.
– А вот и мы, жиденок! Ну, может, ты чего скажешь, перед тем, как сдохнешь?
Он знал, что не может отменить случившееся, – и знал, что оставить все, как есть, тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, свой народ, свою семью?.. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…
И шагнул в костер.
Лица гайдамаков менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо вспыхнули волосы…
«Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час».
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
– Панночка! Панночка! Заступитесь!
Чужие руки прикоснулись к узде. Кровный серый конь не выдержал – прянул в сторону, возмущенно заржав. Всадница – девушка в серой, обитой дорогим черкасином кожушанке – качнулась в седле и слегка наморщила плоский утиный нос. Красные сапожки вжались в конские бока, удерживая скакуна на месте.
– Панночка!
– Гей, назад, шайтан! Кому говорить? Назад! Отойди от ханум-хозяйка!
Второй всадник, широкоплечий одноглазый татарин в синем жупане, взмахнул короткой плетью-камчой. Просители – трое посполитых в долгополых кожухах – отступили на шаг.
– Заступись, панночка!
Девушка придержала коня, оглянулась.
Вечерняя улица была пуста. За день снег успел слегка подтаять, подернуться грязноватым настом. В маленьких окошках неярко горели огни, возле высоких дубовых ворот скучал здоровяк-караульный, небрежно опираясь на пику.
– Погоди, Агмет!
Татарин недовольно заворчал, но послушно опустил руку с плетью. Те, что остановили всадницу посреди пустой улицы, поспешили вновь приблизиться, держа заранее снятые шапки в руках.
– Панночка Ярина! Заступитесь! Пан Лукьян нас и на крыльцо не пустил! Пропадаем, панночка!
Ярина Загаржецка раздраженно пожала плечами, бросила взгляд на запертые ворота:
– Откуда?
– Из Гонтова Яра! Из Гонтова Яра, панночка Ярина! – заспешили кожухи. – Вконец пропадаем! Пан писарь сотенный нас и слушать не стал! Заступитесь! Батька твой до нас добрый, и ты добрая!
Девушка невольно хмыкнула и покосилась на своего спутника. Татарин осклабился и произнес нечто среднее между «Хе!» и «Хы!». Видать, совсем уж плохи дела у кожухов, если они о доброте пана сотника заговорили!
– Батька уехал, или не знаете? – Девушка наморщила свой плоский нос, вздохнула. – Пока его нет, пан писарь главный.
