Макс Мах - Времена не выбирают
– А?.. – Она даже не стала завершать вопроса, он и сам ее понял.
– Нет, – покачал он головой. – Я же тебе сказал, это был адаптивный шок. Теперь все происходит почти безболезненно.
– Четверо, – задумчиво сказала Лика. – Как минимум четверо. И все в разных местах. Действительно, проходной двор какой-то!
– Еще вопрос – почему? – Макс прошелся вдоль стены, на которой среди морских трав вели свой хоровод юные любовники. – Что такое могло случиться, чтобы они полезли к нам все разом и именно теперь?
– Скажи, Макс, – она любовалась им, следя за его плавными, но таящими в себе великолепную мощь движениями. Однако думать это ей не мешало. – Почему ты тогда сразу подумал именно о Стране Утопии?
– Умная ты женщина, – улыбнулся ей Макс, а улыбка у него была такая, что она сразу же начинала таять, попадая в ее свет. Таять и загораться. И все-таки пока у нее еще были силы сопротивляться природе, но времени, как она чувствовала, оставалось совсем немного, и разговор следовало закончить до того, как Барс полностью овладеет ее сердцем и разумом.
– Умная ты женщина, – сказал Макс. – Умная, памятливая и… опасная. Когда ты на меня так смотришь, я забываю не только о чем говорил, но и слова человеческой речи.
– Не увиливай, – попросила она, нежась в сиянии его улыбки, содрогаясь от прикосновений его взгляда.
– Ну что тебе сказать, – развел он руками. – Видишь ли…
Он все-таки сбился с мысли, когда их глаза встретились и заглянули друг в друга. Казалось, душа раскрылась перед другой душой… Но Лика неимоверным усилием взяла себя в руки и не дала себе уйти в нирвану. По-видимому, Макс ее понял и своего рассказа не прервал. И правильно сделал. Начал, говори до конца!
– Видишь ли, – повторил он. – В общем, я сначала должен попросить у тебя прощения, что не рассказал сразу, но мы с Витей решили отложить это на потом, и, как видно, зря. Но ты же знаешь, «Der Saufer schlaft seinen Rausch aus, der Tor aber nie».[34] Вот и мы с Витей, как он любит выражаться, лопухнулись.
– А конкретнее? – спросила она, из последних сил держа себя в руках.
– Конкретно, когда мы сели на поезд в Берлине… – Лика сразу поняла, о каком именно Берлине он сейчас говорит. – Мы там купили свежие газеты, как ты понимаешь. Вечерний выпуск. – Макс вернулся к столику и разлил водку по чашечкам, даже не спросив – как делал обычно, – хочет ли Лика выпить. Но сейчас все было понятно без слов.
– Там в половине газет, – сказал он, подавая ей чашечку, – и на русском и на немецком появилась очень странная реклама. Многозначительная, я бы сказал, реклама. Утром ее еще не было, мы потом проверили.
Макс выпил свою водку и бросил быстрый взгляд на кувшин, но от новой порции все-таки воздержался, лишь плавно пыхнул трубкой.
– Реклама большого формата, – продолжил он. – Не заметить трудно. Целый разворот. А на нем… Реклама водки «Утес». Бутылка водки, на которой крупно написано «Утес», видимо, чтобы никто не ошибся, и утес же изображен, в смысле скала посреди бушующего моря, и большая хрустальная рюмка с другой стороны страницы. И написано буквально следующее: «Утес хрусталю: поговорим!»
– Вас пригласили к диалогу, – констатировала Лика.
– Несомненно, – кивнул Макс. – И шесть номеров телефонов… Но дело ведь не в этом, а в том, как они узнали?
– У них тоже есть «Медуза»? – предположила Лика.
– Возможно, – согласился Макс. – Если есть две, почему бы не быть еще одной.
– Их семь, – тихо сказала Лика, только теперь вспомнившая этот кусочек из своего сна наяву, случившегося «по ту сторону ночи». – Семь Звезд, семь Ключей.
– Семь Звезд Высокого Неба? – удивленно спросил Макс. – Семь колодцев…
– Не знаю, – покачала она головой. – Возможно, Йя Шинасса что-то об этом знал, а может быть – просто совпадение.
– Возможно, – повторил за ней Макс. – Но ты уверена?
Она поняла, о чем он спрашивает, и кивнула утвердительно.
– Их семь, – сказала Лика вслух. – Семь Камней, семь Ключей. Я их видела.
– Значит, еще пять, – покачал Макс головой, размышляя об открывающихся в связи с этим перспективах. – Но ведь никто не доказал, что барьеры между реальностями непреодолимы и без них.
– Ты имеешь в виду технические средства?
– Да, – кивнул он. – Камни суть устройства. Так почему бы нашим братьям-коммунистам не придумать чего-нибудь эдакого? Они ведь уже семьдесят лет знают, что Двери существуют.
– Их надо найти, – сказала Лика, имея в виду как нежданных гостей, так и Двери, о местоположении которых пока ничего не было известно.
– Найдем, – уверенно ответил Макс, вероятно понявший мысль Лики правильно. – Найдем, – повторил он и шагнул к ней, безошибочно поймав мгновение, когда медлить больше было нельзя…
* * *– Значит, так, – сказал Кержак, выкладывая перед собой наладонник, но в записи заглядывать не стал. Говорил по памяти. – Ваша прабабушка действительно погибла в сорок первом, только не в октябре, а в сентябре. Скорее всего, девятого или десятого сентября. Она служила в третьем полку второй ДНО…
– ДНО? – переспросила Лика.
– Да, ДНО – дивизия народного ополчения. Они к началу сентября отошли в Красногвардейский УР, УР – это укрепрайон, а девятого ударили немцы. – Кержак посмотрел все-таки на дисплей наладонника и удовлетворенно кивнул. – Тридцать шестая моторизованная дивизия из сорок Первого корпуса Рейнгардта. Там вообще-то дикая свалка была… Бойня. – Он тяжело вздохнул, по-видимому, вспоминая документы, с которыми успел ознакомиться в ходе своих «розыскных мероприятий». – Но это к делу имеет только косвенное отношение. Есть вероятность, что Наталья Дрей погибла в районе дороги Красное Село-Красногвардейск (это тогда Гатчина так называлась). Если она погибла там, то это случилось десятого. Точнее выяснить пока не удалось, и, боюсь, уже не удастся.
– Дрей? – спросила Лика, дождавшись, пока Кержак закончит начатое предложение.
– Дрей, – подтвердил Игорь Иванович. – Дедушка ваш был Крутоярский, по отцу, а она носила девичью фамилию, но я вам чуть позже и об этом расскажу.
– Хорошо, – кивнула Лика. – Продолжайте, пожалуйста.
– Сообщение о ее гибели в бою сделал лейтенант Гаврилюк, он же, видимо, и к вашему дедушке приходил с похоронкой и личными вещами. Там какая-то странная история получилась с представлением к награде…
– Что именно? – насторожилась Лика.
– Гаврилюк написал представление к ордену. Оно, к сожалению, не сохранилось, но зато сохранилась резолюция Ворошилова. Кто такой Ворошилов, знаете? – спросил Кержак и, увидев кивок Лики, продолжил: – Ну хорошо. Так вот, сохранилась резолюция, написанная его собственной рукой на другом документе. Дословно: «Брехунам своим языки обрежь, баба и одного фашиста голыми руками не убьет! (Гаврил)», то есть Гаврилюк, возможно.
Кержак снова посмотрел на Лику, как бы спрашивая, понимает ли она, о чем речь, и продолжил, снова получив в ответ легкий кивок:
– Сам Гаврилюк погиб в декабре сорок первого, но мы нашли одного старика, который с пятьдесят первого по шестьдесят восьмой год работал на «Красном треугольнике» (это фабрика такая была в Петербурге, а может быть, и сейчас есть). Да, так он там работал вместе с другом Гаврилюка Колгановым. А Колганов тоже был из второй ДНО и участвовал в сентябрьских боях. Вот он и рассказывал как-то, что у них докторша в полку была, немолодая уже, но очень красивая, хоть и рыжая. И что докторша эта погибла в рукопашной. Немцы ее всю штыками искололи, но это уже когда она раненая была. Немцы в нее стреляли, потому что захватить не могли, а до того она якобы чуть не полтора десятка немцев саперной лопаткой убила. Рассказчик полагает, что это сказка, но ведь Гаврилюк, судя по всему, написал в сорок первом нечто подобное, не зря же маршал взбеленился. Там, извиняюсь, и мат был, в его резолюции. Я просто цитировать не стал.
– Гаврилюк или кто-то другой видел ее мертвой, – сказала Лика. – Он принес ее сыну медальон, который она постоянно носила.
– Так я и не спорю, – теперь кивнул уже Кержак. – Это-то как раз очевидно. Раз принес, значит, сначала снял. Видел. Это все, ваше величество. По этому пункту мне добавить нечего, во всяком случае, пока. Но есть несколько фактов… Я думаю, вы это и имели в виду, когда давали мне поручение.
Он помолчал секунду и продолжил тем же деловым спокойным тоном, каким обычно и делал свои доклады, чего бы они ни касались:
– В наградных документах на медаль, а она получила медаль «За отвагу» еще в июле, прабабушка ваша значится как Наталья Евсеевна Дрей, но в документах НКВД она дважды упоминается в деле профессора Чиркова, а это лето сорокового – так вот там она записана как Ента Евсеевна Дрей, тысяча девятьсот шестого года рождения, уроженка местечка Койданов – это в Белоруссии, – незамужняя. Сама она по этому делу не привлекалась, но след, как видите, остался. Но и тут не все так просто. По данным наркомата внутренних дел, семья Дрей (и Ента Евсеевна Дрей, девятьсот шестого года рождения тоже) покинула СССР аккурат в двадцать шестом году, и в том же году выдана была в Ленинграде метрика вашему дедушке Льву Ивановичу. А в метрике – в графе родители – записаны Ента Евсеевна Дрей и Иван Петрович Крутоярский. Та Ента Дрей, которая вроде бы эмигрировала, умерла в семьдесят шестом году в Лос-Анджелесе. Фамилия ее была Каворски, по мужу. А ваша прабабушка в двадцать шестом году родила сына, в тридцать втором закончила Первый медицинский институт в Ленинграде и с тридцать пятого и до войны работала там же, в Питере, в больнице имени Двадцать пятого Октября. Позволите закурить?
