Владимир Контровский - Холодная нефть с горячим запахом крови

"Зачем тебе это нужно? — напрямик спросил он. — Я перевёл на твой счёт семь тысяч энергоединиц, разве тебе этого мало? Для полуфабки это же целое состояние!". "Ты можешь забрать эти деньги назад, — тихо сказала она, опустив голову (так, что он не видел выражения её лица), — только позволь мне тебя проводить. А больше я тебя ни о чём не попрошу…".

Всю дорогу Лолита молчала, только время от времени смотрела на Хендрикса, — так, словно хотела навсегда запомнить черты его лица. "Зачем ей это нужно? — недоумевал глоб. — Она получила от меня неделю удовольствия, она получила от меня кучу денег, хотя я мог бы их ей не давать, — чего ей ещё надо? Она ведь прекрасно знает, что я могу не вернуться, а если и вернусь, то, скорее всего, даже не подумаю её искать — мало в городе и во всей стране любвеобильных женщин, готовых согреть постель воину, вернувшемуся с войны с богатой добычей? Или она разыгрывает влюблённость и думает, что я в это поверю? Наивная…".

Метиска шла с ним рядом до самого контрольного пункта, не пытаясь прижаться или хотя бы взять его за руку. И только тогда, когда Хендрикс уже хотел сказать ей "Прощай!", она быстро поцеловала его — словно птичка клюнула, — резко повернулась и, не оглядываясь, пошла к выходу из аэровокзала, провожаемая откровенными взглядами пассажиров-мужчин, стоявших в очереди на посадку…

Пятый стаканчик виски наконец-то вправил Хендриксу мозги. Он больше не видел заплаканного лица Лолиты — вместо него перед ним в багрово-чёрной тьме кружились серые корабли, режущие серые волны и плюющиеся ракетами, и бородатые люди, размахивающие боевыми топорами. А потом всё поглотил громадный клубящийся гриб, взметнувшийся до самых небес…

— Дерьмо… — прошептал он сквозь зубы. — Все бабы — дерьмо, и все люди дерьмо, и весь этот мир — сплошное дерьмо. И я — я тоже дерьмо…

…Лолита стояла у окна своей маленькой съёмной квартирки на окраине и смотрела на город, задёрнутый мелкой сеткой серого дождя. Она не плакала — глаза её были сухими. Зачем плакать, если там, снаружи, вода и без того льётся потоками, скользя по оконному стеклу тонкими извилистыми змейками? Стоит ли добавлять к этому вселенскому потопу лишние капли?

"Моя "красная гостья" опаздывает, — думала полуфабка. — Она должна была придти ко мне ещё два дня назад, а её всё нет. Обычная задержка? Бывает… А если я беременна, я буду рожать, и пусть весь мир провалится в тартарары! И какая мне разница, вернётся ли он ко мне, и вернётся ли он вообще…".

ГЛАВА ПЯТАЯ. ЧЕРНОКНИЖНИКИ

Поезд вздрогнул, дёрнулся всеми своими железными суставами и тронулся, медленно и неохотно, скрипя и покряхтывая, словно старик, которому давно пора отдыхать у огня, а не тащится куда-то на ночь глядя.

"Укатали сивку крутые горки, — подумал Денис Игоревич, скользнув взглядом по обшарпанной двери купе, сиротливой тусклой лампочке без плафона и грязному оконному стеклу, рассечённому тонкой трещиной. — Раньше были времена, а теперь — мгновения…".

Да, купейный вагон экспресса "Петроград-Мурманск" знавал лучшие времена. Один день и две ночи (столько занимала дорога между этими двумя городами) — это немало. Те, кто спешил, летали самолётами, а пассажиры поезда (особенно водоплавающие, военные и гражданские, направлявшиеся из высоких холодных широт на отдых в широты более низкие и более тёплые) начинали отдыхать прямо здесь, в вагоне-ресторане и в уютных купе, подсвеченных мягким светом стенных и потолочных ламп. "Разминка" шла по полной программе, со всеми её приятными атрибутами, и по прибытии в Петербург проводницы набивали мешки "пушниной", то бишь порожней стеклотарой, и ворчали, сгребая помятое постельное бельё, раскрашенное следами скоротечных "паровозных" романов.

Минувшее растаяло лёгкой дымкой в бурном потоке времени, вздыбленного волнами перестройки, приватизации, реставрации и девятым валом Обвала, снёсшего до основания все гламурные строения нулевых годов со всем их содержимым и оставившего на обломках грязную пену обесценившихся денежных купюр. И сегодня уходящий в декабрьскую ночь потрёпанный купейный вагон, чудом уцелевший в перипетиях постобвала, практически пустовал: единственными его "штатными" пассажирами были двое петроградских учёных, едущих в Мурманск. В остальных купе разместились опломбированные ящики с ценным грузом и вооружённая охрана: питерский князь Владислав, как и другие князья, ценил своих "чернокнижников" и оберегал их от ненужных случайностей, коими богато было смутное время на стыке двадцатых и тридцатых годов века двадцать первого.

Поэтому питерцы отправились в Мурманск не самолётом, а поездом, состоявшим из тепловоза с лимитированным запасом дизельного топлива и пары спальных вагонов, один из которых заняли "чернокнижники" с бдительной охраной, выделенной князем Владиславом. Противовоздушная оборона питерского княжества оставляла желать лучшего, мягко говоря, а граница — вот она, рядом, рукой подать. А за этой границей — тевтонский курфюрст Генрих Железнобокий, вломившийся в Польшу, заточивший бронированные зубы на Прибалтику и грезящий о былом величии средневековых крестоносно-меченосных орденов с их девизом "Drang nach Osten".[3] Как говорится, бережёного Господь оберегает, небережёного ракета сшибает (например, ракета класса "воздух-воздух"). Питерский князь не обольщался насчёт невозможности утечки ценной информации за рубежи и поголовной преданности всех своих приближённых — двурушники среди них, несмотря на периодические проводимые лечебные мероприятия вроде усекновения голов и прочих оздоровительно-хирургических процедур, имелись и не переводились. И число их с введением в зоне United Mankind амеро, открыто претендовавшим на титул наследника в бозе почившего доллара и на статус новой мировой валюты, возросло: при "новом феодализме" люди остались такими же, какими они были во времена постиндустриала и Consumption Society. [4]— Ну, поехали, — произнёс Олег Катунин, когда редкие огни за окном исчезли во тьме, облапившей поезд. — Неплохо бы перекусить — как ты на это смотришь, Денис Игоревич?

— Смотрю положительно, Олег Геннадьевич, — Изотов улыбнулся. — Поздний час не есть помеха трапезе.

— Вагона-ресторана в нашем экспрессе не наблюдается, и даже чаю от симпатичной проводницы ожидать нам не приходится. Нету её, проводницы, — в служебном купе вместо неё возлежит на полке дюжий дружинник, нежно обнимая ручной пулемёт. Однако унывать мы с тобой не станем, стражу нашу тревожить не будем, и на поклон к "вольным торговцам" из второго вагона не пойдём. А сделаем мы вот что: поглядим, как любящая жена снарядила в дорогу дальнюю своего учёного мужа!

С этими словами Катунин придвинул к столику свою объёмистую дорожную сумку, с хрустом расстегнул молнию и запустил руки в недра видавшего виды баула.

"Да, жена, — подумал Денис, наблюдая за его манипуляциями. — У тебя Алёна, у меня Эля… Жена — вот уже пятнадцать лет как…".

Он машинально коснулся правого уха, меченого бугристым шрамом, и потянулся за своей сумкой, в которой наверняка тоже должно было кое-что найтись.

За окнами темнело.

"Чёрт, — раздражённо подумал Денис, щёлкая выключателем, — вот всегда так! Только уйдёшь в работу с головой и всеми прочими конечностями, как на тебе: конец рабочего дня. Хорошо ещё, Александр Николаевич разрешает задерживаться в лаборатории на час-полтора и сообщает об этом охране, а то меня уже вытолкали бы отсюда пинками. Однако надо идти — служебный автобус давно ушёл, от городского транспорта остались одни воспоминания, до дому дальше, чем хотелось бы, а сумерки — нынче это не самое лучшее время для прогулок".

Он тяжело вздохнул и нехотя поднялся, возвращаясь из таинственного мира чудес, в котором одни вещества волшебным образом превращались в другие, в неприятный мир дня сегодняшнего, где чудесам места не было. Выключил общее питание аппаратуры, проверил тревожную сигнализацию и вышел из лаборатории, плотно прикрыв за собой двери. Прошёл по длинному безлюдному коридору — все помещения института опустели добрых два часа назад, — торопливо сбежал вниз по каменной лестнице, рождая каблуками гулкое эхо, сдал ключи молчаливому угрюмому стражу (настроение охранника было понятным — перспективу провести ночь в огромном пустом здании города, на улицах которого творилось чёрт знает что, вряд ли можно назвать приятной) и выскочил во двор, напоённый сырыми запахами поздней питерской осени.

Холодный ветер шевелил последние жёлтые листья, всё ещё цеплявшиеся за мокрые ветви деревьев; за оградой институтского двора возвышались сумрачно нахохлившиеся дома Петроградской стороны. Изотов поёжился и поднял воротник — не лето красное. Железные входные ворота пропустили его и с клацаньем закрылись — электронный замок сработал автоматически, а на пульте охранника загорелся успокоительный сигнальный огонёк. Улица казалась вымершей, но не успел он сделать и двух шагов, как услышал тихие всхлипывания — это было настолько неожиданно, что Денис не сразу поверил своим ушам.