Андрей Уланов - Автоматная баллада.

Дорого бы я дал за то, чтобы послушать, о чем эта парочка перешептывалась на кухне до прихода полицаев. Ох и дорого. Только ведь это не автоматом нужно быть — микрофоном с чувствительной мембраной, в крайнем случае стетоскопом. А так, хоть у меня слух и получше человеческого, но разобрать я сумел лишь то, что разговор велся хоть и шепотом, но «на повышенных», что называется, тонах. Кажется, Энрико пытался что–то доказать Анне, в чем–то убеждал, та не соглашалась, огрызалась, но кто победил в итоге и, главное, о чем шел этот спор, так и осталось для меня тайной. Сугубо теоретически Эмма и Макс должны были расслышать больше меня — они–то стояли, опираясь на пол, прислонившись стволами к стенке, и, следовательно, доходящие с кухоньки вибрации воспринимали куда четче. Увы и ах, они никакого желания пересказывать мне разговор не проявили, и я, со своей стороны, ответил им взаимностью — то есть просить не стал. Не хотите — не надо, дело ваше. Посмотрим, как дальше затвор провернется. Дальше явились полицаи — висевший на боку пристава Петр–Петрович при виде моих упокойничков одобрительно лязгнул, а подойдя ближе, проскрипел что–то вроде: «Красиво сработал, молодой!» Голос у него при этом был совершенно осипший. Видимо, на днях старику довелось хорошо пострелять — два–три рожка в хорошем темпе, не меньше, — и теперь он еще с неделю будет харкать отпотевающим нагаром. До сегодняшнего дня мы с ним толком знакомы не были, но я знал, что на похвалы старик скуп и даже подобная вроде бы по касательной пущенная фраза стоит немало. Что почти тут же подтвердила Ксюха стоявшего рядом со мной полицая, тихо шепнувшая: — Четко сработал, парниша, сам «пэ–пэ» хвалит. У меня даже промелькнула мысль: набраться наглости да и спросить у Петр–Петровича, не слышал ли он про наших с Сергеем нанимателей чего–нибудь интересного. Наверное, и спросил бы — не будь в комнате Эммы и особенно угрюмо поглядывавшего из своего угла Макса. «АКМ» явно злился, и, в общем, я его понимал. Но раз уж твой хозяин такой лопух, что предпочитает полагаться на какие–то из консервы деланые ерундовины, а тебя, словно нашкодившего ребенка, ставит в угол… извини, друг, однако это глубоко ваши с ним личные проблемы. И коситься при этом на всех с видом обиженного судьбой и миром — ей–же–ей, не стоит! В итоге я все–таки промолчал. Может, и зря — потому что уже на пороге, уходя, Петр–Петрович глянул на меня с таким видом, словно… …словно то ли ждал от меня чего–то, то ли все же сам хотел что–то сказать — но тоже протянул до последнего момента, пока не стало слишком поздно. Если это и впрямь было именно так, если мне этот его взгляд не почудился — получилось глупо, вслушиваясь в затихающие на лестнице шаги, подумал я. — Хозяин Макса вам не доверяет, — неожиданно сказала Эмма. — Что? — Энрико не верит вам, — повторила черная винтовка. — Он считает, что эти двое приходили за вами. Такой нелепости я не предполагал услышать даже от человека. — За нами? — Он убежден, что их собственные враги еще далеко позади. А значит… — Мать–фреза, да какие еще враги! Неужели он и в самом деле не понимает, что наличие золота в кошеле уже достаточный повод числиться во врагах у двух третей местного населения?! — Энрико все еще рассуждает, как воин Храма, — неохотно произнес Макс. — Там… откуда мы прибыли… среди разбойников нет безумцев, способных ради нескольких монет напасть на воина Храма. — Там — это на обратной стороне Луны? — с сарказмом осведомился я. — Более близкое местонахождение столь трусливых бандитов лично мне вообразить сложно. — Напрасно смеешься. Храма опасаются все. — Макс, три минуты назад в этой комнате толпились полицаи. Они тоже сумели внушить почтение жителям города и шести–семи близлежащих деревень, а также вселили священный ужас в сердца базарных торговцев. Однако редко выдается месяц, когда в их рядах не образуется новых вакансий — как ты легко можешь догадаться, вовсе не по естественным причинам. Хотя, — добавил я, — с другой стороны, что может быть для человека естественней, чем насильственная смерть? — Сколько врагов убивают ваши полицаи за каждого своего? — Вообще–то, — с легким недоумением отозвался я, — если подобную статистику кто и ведет, то разве что Петр–Петрович или Опанас — пистолет полицмейстера. — А все же? — Макс, ну откуда мне знать? Сколько надо, столько и положат. — Полтора года назад, — тихо сказала Эмма, — в поселке Ясные Ключи были убиты два воина Храма. Ясные Ключи считались крепким поселком… а через месяц там остались только кучи пепла на месте домов. Если бы это сказал человек, я не дал бы за его слова и донца от гильзы. За двух вояк уничтожить целую деревню… подобного я не мог припомнить даже в первые послевоенные — самые безумные — годы, когда убивали, случалось, и за суточный паек… и даже за ополовиненный. Технически, разумеется, в этом нет ничего сложного, хлипкие деревенские частоколы, способные остановить зверье, но не боевую дружину; артбатарея или танковая рота справится с задачей в считаные минуты, а дальше? Расстрелянную скотину можно съесть лишь раз, туша коровы не дает ни молока, ни телят, а убитые крестьяне не платят дань. — Но… зачем?. — Чтобы внушить почтение. — Не понимаю, — честно признал я. — Какое почтение может внушить столь идиотский поступок? — Эмма выбрала не совсем правильное слово, — сказал Макс. — Не почтение. Страх. Ужас. — …а также Фобос, — подхватил я, — Деймос, Террор и Эребус! По–моему, подобными методами если и можно что–либо внушить, так исключительно лишь желание поскорее избавиться от столь опасных соседей. Это же… как позволить бешеным белкам свить гнездо на крыше. — У нас не водятся бешеные белки, — отозвалась Эмма полминуты спустя. — Но, если я правильно поняла твой пример… именно это и произошло. Будь я человеком, пожалуй, охарактеризовал бы свое текущее состояние как растерянность, причем граничащая с оторопью. Нет, я не сомневался, что Эмма и Макс излагают реальные факты, выдумать столь невероятную ложь попросту невозможно, но… Может быть, все дело в близости к океану? Если уж болотники тупеют от своей жижи, то сколь угнетающее воздействие на мыслительные способности людей способна оказывать чудовищная масса воды? Глава 5

Я лечу напролом сквозь бескрайнюю синь, У меня под крылом 50 Хиросим, У меня под крылом Архимедов рычаг, Я могу хоть сейчас мировую начать!

СЕРГЕЙ

— Дурак ты, щенуля, — задумчиво глядя на пивную кружку перед собой, произнес Евграфыч. — А я–то тебя за умного держал. Они сидели в подвале «Ослика», в углу, и после уличного пекла шедшая от камня прохлада словно выдергивала из Сергея какой–то неощутимый внутренний стержень. Ему хотелось, забыв обо всем на свете, прижаться спиной и затылком к стене… зажмуриться… неторопливо поднести к лицу кружку с ледяным, до ломоты в зубах, пивом. Отхлебнуть — сначала пену, — затем провести заветной посудиной по щекам, прижаться лбом… еще раз отхлебнуть, с трудом сдерживая стон удовольствия. И только потом приоткрыть один глаз и лениво глянуть — пока еще только издалека глянуть, примериваясь, — на блюдо, до краев наполненное жареными стрекотухами. Ужасно хотелось, но разговор был важнее. — Это почему же? — вскинулся Айсман. — Объясни. — Потому что на «у» заканчивается. — Я серьезно. — Так и я не шуткую… почти, — осклабился старик. — Подумай сам… впрочем, если б ты думать умел, черта с два бы в это дерьмо полез! — Слушай, дед, — обиженно пробурчал Шемяка, — дураком я и сам себя назвать сумею. А что–нибудь более… информативное ты высказать можешь? — Могу, — кивнул Евграфыч. — Хошь, поспорим, что на Острове твои подопечные долго не задержатся? — Ну, это и болотному ежику понятно, — хмыкнул Сергей. — Мое какое дело? Они платят за дорогу в один конец. Если хватает дурости вообразить, что назад смогут вернуться и сами… — С чего ты решил, будто они вообще собираются возвращаться? — Ну а как иначе? В тамошнем скелете, что ли, жить попытаются? И? До осени, может, протянут, а дальше? — У каждой палки есть два конца. — А у горгоны есть два рога, — Сергей потянулся к стрекотухам. — Только у носорога все равно длиннее и толще. И что с того?

— Айсман, — после минутной паузы настороженно спросил Евграфыч, — тебя, случаем, по башке сегодня ничем не били? — Не припоминаю такого прискорбного факта. — А ты затылок–то пощупай. Может, ты хоть и не помнишь, а шишак имеется. — Евграфыч! — Айсман перешел на шепот. — Хватит! Я с тобой посоветоваться пришел, а не ребусы ребусить! — А они полезные, ребусы–то, — старик пристукнул по столу опустевшей кружкой. — Мозгам застыть не дают. — Евграфыч! Ну ладно: я дурак, ты умный — это ты хотел услышать? Думалка у меня ресурс на сегодня расстреляла. Ну, в чем подвох? Давай, выкладывай! — Имей терпение. Сейчас Танька мое пиво поднесет… Шемяка заглянул в свою кружку — в ней оставалась еще примерно треть. — Хорошо устроился Евграфыч, — пробормотал он темной пузырящейся жидкости. — Вон как лапой своей у Таньки под юбкой шарится. Ему вдруг стало тоскливо и противно, а торопливый глоток пива приобрел вкус медной гильзы. Сергей попытался вспомнить сначала Наташку–пряху… затем подумал о желто–зелено–красных фургончиках «Горизонтального цирка» в южном секторе базара… но память отчего–то упрямо подсовывала лицо разноцветноглазой — такой, как он видел ее час назад, на пороге. Она чуть повернула голову вправо и прищурилась, словно целясь в него из невидимого пистолета… Красивая — хоть и чокнутая. Пожалуй, такой шикарной девчонки у него в жизни еще не было ни разу. Ну, если не считать тот случай два года назад — а считать его не стоит. Две ночи — это, ей–же–ей, не любовь, даже мимолетная, а так, курям на смех. Интересно, они с Энрико все–таки любовники или как? В простую дружбу верится слабовато… но и на любовника собак также не очень–то похож. Во всяком случае, на удачливого любовника, вроде Лешки Максимова. — Щенуля, ты меня вообще слушаешь? — Я тя вижу. — Вот из–за «вижу» я и спросил, — проворчал старик. — А то больно взгляд у тебя отсутствующий только что был. — Ну да, душа вышла на перекур, а телу при этом скомандовала: «Сидеть». — Зря смеешься, — старик наклонился поближе к Айсману. — Я на своем веку повидал много чего… такого, что и в бессмертную душу поверишь… и в черта лысого, не к ночи будь помянут. — Угу… душа, мыша… Евграфыч, помнишь, была такая мелкая секта: фатумцы. В судьбу верили, мол, предопределено все на свете заранее и потому рыпаться особо не фиг — как ни прыгай, а сбудется лишь то, чего назначено. — Припоминаю, — кивнул старик. — Была… а кажись, даже и есть до сих пор. На севере, две–три деревеньки. — Так вот: встречаются два мужика. Один из них несет на плече пулемет. Второй, с ружьишком, спрашивает: «Куда это ты, сосед, намылился?» — «Да вот, — отвечает второй, — на болота сходить решил, для хозяйства чего полезного поискать». — «Странно, — говорит первый, — я–то думал, что ты из этих, фаталистов». — «А я и есть из фаталистов». — «А разве вы не верите в то, что не помрете, пока ваш час не стукнет?» — «Нуда, я верю, что пока не придет мое время, не помру». — «А за–фиг тогда тебе пулемет?» — «Так эта, сосед, — говорит фатумец, — мне ведь может встретиться болотник, чье время пришло». Евграфыч закашлялся. — Ну, щенуля, — выдавил он. — Ты бы… хоть бы кружку дал на стол поставить. Я ж из–за тебя, считай, четверть расплескал. — Я думал, ты слышал… старая ведь байка. — Думал он… — старик, наполовину отвернувшись, звучно прочистил сначала правую, а затем и левую ноздрю. — Во, видал! А я, промежду прочим, это пиво вовсе не нюхать собирался. — Зато нос продезинфицировал. И вообще, Евграфыч, — сказал Шемяка, — сбрил бы ты свои усищи, ей–же–ей. Отрастил клок мочала… — У самого, можно подумать, райские кущи прямо под носом — рот разинешь, яблоки падают, — ворчливо отозвался Евграфыч. — Да еще и с бороденкой. На Максимова небось загляделся… — При чем тут Лешка? — Сергей огляделся, но ни зеркала, ни просто сколь–нибудь отражающей поверхности в подвальчике не наблюдалось. — У Лешки хвостик его болтается, на манер козлиного, а у меня аккуратно все, кругло. И вполне себе. — Ну, это на твой вкус «вполне себе», — насмешливо произнес Евграфыч. — Как на мой, так бороденка, даже в твоем жалком варианте, пригодна лишь для одного — чтобы в ней крошки и всякий прочий мусор застревал. — Млин, Евграфыч, ты у нас прямо эстамп! — Во–первых, не эстамп, щенуля, а эстет. Нахватался вумных словей, так хоть бы узнал, чего ими обозначают. А во–вторых, — весело добавил старик, — ты мою тягу к прекрасному своими немытыми лапами не замай. — Угу. Видели мы твою тягу к прекрасному… лапами… аж пять минут назад как. — Вот если дотянешь до моих годов, щенуля, — Евграфыч прервался, в два глотка допил остатки пива и резко, но при этом почти беззвучно, поставил кружку на стол. — Поймешь, что лицо в женщине далеко не главное. — …а главное лицо у ней под юбкой, — кивнул Айсман. — Во–первых. А во–вторых, старым хрычам не до разборчивости. — Ну, положим, кой–кому молодому тоже иной раз и дерево за бабу сходило, — заметил Евграфыч. — В котором дупло сыскалось подходящего калибра. — Это кому же? — Шурке–Викингу. — А–а–а… ну ты, Евграфыч, нашел кого вспомнить. Шурка, что называется, в прынципе на башку стукнутый был. Он и не такие номера откалывал, по три раза на день. — Бывало и такое. Но, опять же, не все с Шуркой так уж просто, щенуля. Ты с ним в одной рейд–группе сколько ходил? — Полтора раза, — Сергей с сожалением покосился на пустое блюдо. Вроде бы и много было стрекоталок, горка высилась! А под пиво да разговор — хрум–похрум, и за пару минут все подмел, подчистую. — Полтора — это потому как с одного рейда на полдороге возвращаться пришлось. Нарвались на стаю кроличьих волков… из девяти человек непогрызенным один только механик остался. — Ну а я — пять. И потому говорю ответственно: тараканов у Шурки в голове, канешна, хватало, ну да у кого их нет. А вот когда он реально чудил, а когда над остальными втихаря потешался и репутацию чудика поддерживал — судить не возьмусь. Башка–то у него при всех тараканах варила что надо, командир группы с ним на равных советоваться не гнушался. И точно уж, — усмехнулся старик, — Шурка не стал бы с девкой связываться, по виду более чокнутой, чем он сам. Ну как вдруг укусит… — Скорее, ужалит. Языком. Так все–таки, Евграфыч, — вставая из–за стола и выкладывая рядом с блюдом медно звякнувшую россыпь, произнес Айсман, — почему мне не стоило браться за эту работенку? У палки два конца, а дальше? — Дальше с Большого Острова есть два пути, — серьезно проговорил Евграфыч. — Назад… и вперед.