Константин Соловьев - Америциевый ключ
Возможно, из-за этого разговор с Греттель часто вызывал у Ганзеля необъяснимый, странный осадок, вроде той мути, что остается в лабораторной посуде после опытов. Даже спустя многие годы он так и не привык в полной мере к тому, что его сестра – геноведьма, существо куда более сложное, равнодушное и циничное, чем любой человек.
Он заставил себя непринужденно рассмеяться.
- Можно ли верить Варраве? Не больше, чем голодной ядовитой змее, которая висит на твоей шее.
- Но ты готов по доброй воле отдать в его распоряжение ключ?
- Придется рискнуть. Однако не беспокойся. Господин Варрава – рабовладелец, плут, интриган и убийца, но он не геномаг. Его не интересуют пробирки и уж подавно не интересуют непонятные старые ключи. Он владелец театра, и главная его забота – поиск новых «кукол». Все остальное его не касается.
Греттель упрямо дернула подбородком. Подбородок был маленьким, острым, бледным, но отчего-то очень весомым.
- Этот план кажется мне рискованным.
- Но лучшего у тебя нет?
Греттель вновь стала крутить тонкими пальцами прядь белых волос.
- Нет, - сказала она, - лучшего нет.
- Тогда принеси с кухни вино – и выпьем за новую звезду «Театра плачущих кукол». Думаю, наш Бруттино понравится публике. Публика любит необычных мулов на арене. Обычные слишком быстро приедаются. Если он настолько живуч, как мне говорили, может, выдержит даже целый сезон!
Греттель принесла с кухни винную бутыль, но лишь с одним стаканом.
- Нет времени на вино, - пояснила она спокойно, - Вернусь в лабораторию. Может, удастся установить хоть что-нибудь исходя из образцов древесины семилетней давности.
- Не уверен, что это нам пригодится, - заметил Ганзель, придвигая к себе бутыль, - А вот что нам точно понадобится, так это перо и бумага. Сейчас же напишу письмо господину Варраве. Не пройдет и двадцати четырех часов, как у нас будут добрые новости. Я чувствую это.
Ганзель придвинул к себе писчие принадлежности и задумался. Первые несколько слов дались ему тяжело, зато дальше перо скрипело само собой.
* * *
К началу вечернего представления «Театр плачущих кукол» был набит под завязку. Настолько, что Ганзелю и Греттель пришлось потратить не меньше четверти часа, чтоб занять свои места в зрительской ложе. Ганзелю дважды пришлось улыбаться недоброй акульей улыбкой, прежде чем им очистили путь. Служащий театра в багряной ливрее, вполне человекоподобный квартерон, если не считать вросшей под подбородком третьей кисти, уважительно кивнул, увидев золоченые корешки билетов.
- Прошу вас, занимайте свои места.
Вид на сцену открывался и в самом деле отличный, дощатая полукруглая арена была под ними как на ладони. Перед началом представления ее посыпали свежими опилками, глядя на которые, Ганзеля подмывало отпустить циничный каламбур. Для Бруттино выступать на такой сцене, должно быть, равносильно прогулке по мостовой из человеческих костей.
Тяжелый бархатный занавес скрывал все, что происходило в глубине сцены, но Ганзелю казалось, что там идут какие-то приготовления. До начала представления оставалось еще несколько минут, поэтому он стал смотреть по сторонам, не зная, чем занять себя.
Он никогда прежде не бывал в театрах и имел достаточно слабое представление об их внутреннем убранстве. Но оказавшись во владениях господина Варравы, решил, что его заведение наверняка могло бы поразить даже искушенного зрителя. Гигантский шатер, в котором оно располагалось, был столь высок, что в него, пожалуй, влез бы городской собор. Украшенный серебряными звездами купол удивительно точно изображал ночное небо – таким, каким оно было бы над Вальтербургом, если бы не густые клубы фабричного дыма, висящего над городом круглые сутки. Должно быть, все это обошлось в немалую сумму директору Варраве, даже не считая изящных подсвечников, мраморных ступеней и служащих в багряных ливреях. Во всем этом определенно чувствовался вкус.
Публика гомонила, занимая свои места. И судя по тому, сколько ее набилось в шатер, это был не худший сезон для «Театра плачущих кукол». Пожалуй, прикинул Ганзель, счет шел на тысячи. Квартеронам были отведены театральные ложи, тесно жмущиеся друг к другу. В них восседали привилегированные зрители, выглядящие в большинстве своем вполне человекообразно, если не считать мелких изъянов фенотипа, стыдливо задрапированных складками плащей и украшениями. У кого-то вместо зубов имелось подобие китового уса, у кого-то – выпирающие из черепа костяные наросты причудливой формы или затянутые матовой пленкой рыбьи глаза. Ганзель не пытался спрятать своей акульей ухмылки, чем ощутимо беспокоил соседей по ложе, здесь он ощущал себя в своей тарелке.
Партер был отведен мулам. Не успели дать и первый звонок, как он превратился в подобие чана, наполненного густым булькающим месивом, в котором едва удавалось различить отдельные детали. Незрячие глаза, похожие на пузыри от ожогов, гнилые отростки рогов, мясистые щупальца, хитиновые конечности, обрывки разнородных, источающих ихор, тканей, раздутые торсы, грубая шерсть вместо волос, вывернутые под причудливым углами суставы, воспаленные чешуйчатые покровы и органы совершенно нечеловеческой природы, выпирающие зловещими формами из страшно искаженных тел.
Это было какой-то жуткой пародией на театр уродов, виденный им когда-то в детстве, только здесь для уродов была отведена не сцена, а весь зрительный зал. В ожидании начала представления мулы вели себя самым несдержанным образом - свистели, плевались, бранились между собой, кое-где уже мелькали раздувшиеся багровые кулаки и когти. Мулы кричали, выли, топали ногами и копытами. Мулы требовали немедленно поднять занавес. Мулы утробно хохотали, поводя мутными от серотониновой похлебки или эндорфиновой вытяжки. Мулы готовились насладиться представлением.
А ведь их, в отличие от «кукол», никто сюда не тащил, подумалось Ганзелю. Эти существа вольны распоряжаться собой как вздумается. Они проводят дни за грязной, изматывающей работой, которая в конце концов сводит их в гроб, и получают за это гроши, но эти гроши, испачканные в слизи и крови, они несут именно сюда, в театральную кассу. Не в таверну, чтоб обменять на оглушающее нейроны зелье или наркотическую секрецию, дарующую эйфорию, а в театр. Несчастные плоды генетической хвори, вся жизнь которых похожа на дурную и злую шутку, готовы платить, чтобы наблюдать за тем, как страдает кто-то другой. Поэтому тяжелый бархатный занавес никогда не остановится. Он будет подниматься и опускаться бесчисленное множество раз, как лезвие гильотины. Пока в этом городе осталась хоть одна живая душа.
- Отвратительно.
Если Ганзелю удалось быстро свыкнуться с театральной публикой, Греттель явно испытывала некоторую скованность. Невозмутимая внешне, не глядящая по сторонам, не вздрагивающая от резких выкриков, она походила на мраморную статую, скорее украшение театра, чем зрителя. Но Ганзель ощущал ее внутреннее беспокойство, вызванное непривычным окружением. Привыкшая к тишине лаборатории, своей неизменностью напоминавшей тишину старого склепа, Греттель оказалась погружена в совершенно незнакомую и непонятную ей среду. Не стоило брать ее в «Театр плачущих кукол», подумал Ганзель. И сам же оборвал свою мысль – а был ли выбор?..
- К запаху быстро привыкаешь, - беззаботно заметил он вслух, - Не переживай на этот счет.
- Я не имела в виду запах.
- Что тогда?
- Все остальное, - произнесла она с ледяной лаконичностью, вновь повернувшись к сцене.
Ради посещения театра ей пришлось сменить привычный лабораторный халат и мужские штаны на бирюзовое платье с длинными рукавами. И судя по тому, как ее тонкие бледные пальцы постоянно порывались поправить тонкую ткань, эта одежда определенно не казалась ей удобной. Время от времени Греттель пыталась ухватить пальцем прядь волос, забывая о том, что волосы, обычно торчащие в разные стороны беспорядочными вихрами, заплетены в косы и, по гунналандской моде, уложены под прозрачный платок. Наверно, не меньшие мучения испытывал бы сам Ганзель, если бы оказался на званом ужине у архиепископа.
- Потерпи, сестрица.
Когда-то, много лет назад, он говорил ей то же самое. И она терпела. Тощая девочка с белыми, как снег, волосами, могла вытерпеть то, что, казалось, вытерпеть невозможно. Но в этом и заключался ее талант. Делать невозможные вещи.
Греттель с раздражением поправила декольте. Ганзель понадеялся, что она не заметила, какими плотоядными взглядами сопроводили это движение их соседи по ложе.
- Кажется, я не люблю театры.
- Я тоже с удовольствием пропустил бы сегодняшнее представление.
- Мы могли отказаться, - сказала она, но без особой уверенности в голосе.
- Думаю, не могли.
Ганзель достал из камзола лист дорогой глянцевой бумаги и расправил его на колене, хоть и знал содержимое письма наизусть.
