Виталий Корягин - Винг
И, движимый растущей симпатией, а может, и чем-то еще, юноша, удивляясь сам своей словоохотливости, выкладывал о себе все: и впечатления беззаботного детства в милой Англии, и огорчение из-за размолвки с суровым отцом, не одобрившим первой робкой любви к белокурой Бренде, из-за которой он и оказался в Палестине, и восторженные мечты стать "Молотом Божьим" как Карл Мартелл в боях с язычниками, и надежду на золотые шпоры, и разочарования, и неприятие жестокостей войны. Это походило на исповедь, но без епитимьи за грехи. Замечания Тиграна согревали сочувствием, добротой, а суждения поражали замечательными тонкостью и верностью, и Эдвард самозабвенно раскрывал и раскрывал душу.
Лишь о цели поездки он не проговорился, сказав лишь, что везут письмо в Крак-де-Шевалье, да и то не из бдительности, а по деликатности старика, не расспрашивавшего его об этом.
Когда Алан сменил его на козлах рядом с Тиграном, юноша, будто очнувшись от сна, думал, качаясь в седле и вспоминая разговор, что это, должно быть, самый умный и добрый человек из встреченных им в жизни.
Алан отдыхал по-своему. Старик что-то ему рассказывал, и гэл внимательно слушал, улыбаясь. А иногда, наоборот, лекарь смеялся историям горца, от души, удивительно молодым смехом, хлопал по коленям, откидывался назад, открывая рот с крепкими белыми зубами, и вдруг сразу мрачнел, может быть, опять вспомнив смерть Григория, и Эдвард вновь подумал, что так по-детски искренне чувствовать может только очень хороший человек. Можно просто сказать, что радость от общения с ним согревала душу сакса.
Ближе к вечеру, когда до Батруна, намеченного для ночевки, оставалась пара лье, наткнулись на мусульманский разъезд. Он, видимо, просочился через перевалы из долины Бекаа с намерением похозяйничать на коммуникациях вдоль побережья. На превосходных арабских конях сарацины уходили после налета от любой погони, не ввязываясь в бой с превосходящими силами противника. Эта тактика наскока и отхода, обычная для легковооруженной конницы Саладина, наносила христианским войскам наибольший урон, а в длительных сражениях и осадах чаще побеждали более стойкие крестоносцы.
Эта встреча наглядно показала влиятельность Тиграна-Исцелителя. Один из сирийцев подлетел с вестью, что впереди сарацины, за ним по дороге с грохотом неслось облако пыли. Друзья схватились за мечи, но старик категорически потребовал ни во что не вмешиваться. Мамелюки, оглушительно вопя, окружили возок, но смолкли и попятились, увидев в руках врача свиток с зеленой восковой печатью на витом шнуре. Так, в кольце воинов, они и сопроводили путников к командиру.
Молодой эмир в великолепных восточных доспехах, спешившись, почтительно принял из рук армянина свиток, развернул его, тотчас же опустился на колени и прижал бумагу ко лбу, а затем к сердцу. Встав, с поклоном вернул документ владельцу и, судя по жестам, предложил помощь. Получив вежливый отказ и попрощавшись, эмир скомандовал освободить дорогу.
Путники проехали по настоящему коридору из всадников. С двух сторон гримасничали смуглые лица, блестели любопытные черные глаза, топорщились громадные усы, звенело оружие, но никто не посмел проявить враждебность к воинам в франкских доспехах.
В ответ на откровенно любопытные взгляды Эдварда и Алана старик усмехнулся, пряча могущественный документ в ларец:
— Это фирман, повелевающий всем правоверным выполнять пожелания его предъявителя, как собственную волю Саладина. Я иногда консультирую его лекаря. Благодаря моей науке никто и не подозревает, что султан смертельно болен. Я обещал ему еще два года полноценной жизни, за это время он надеется выиграть войну.
— У меня имеется аналогичный карт-бланш и от византийского императора. Конечно, он не столь эффективен. Христианские владыки, к сожалению, мало считаются с повелениями друг друга. Они добры, только когда их самих прихватит, вот тогда все готовы отдать! — Тигран с досадой махнул рукой.
В темноте добрались до Батруна и с помощью перстня с леопардами миновали пикет, предупредив часовых о близости мусульман. Оставили позади замок с гарнизоном крестоносцев, и, спустившись улицами к гавани, въехали на постоялый двор.
Лекарь занял комнату на втором этаже, туда отнесли из повозки большой сундук, остальных устроили в просторном общем зале с очагом. Многочисленные постояльцы уже укладывались на ночь на обеденных столах, на лавках и просто на полу. Кого здесь только не было! Местные жители, матросы с венецианских и генуэзских коммерческих судов, купцы-левантинцы, хранившие на здешних складах товары из далеких Индии и Китая, проститутки, то и дело отправлявшиеся с гостями в путешествие на улицу до ближайших кустов. Но больше всего было раненых из-под Акры. В чаянии хоть как-нибудь вернуться на родину, калеки всех европейских национальностей проедали в Батруне, как и в других гаванях Сирии, скудные трофеи и заливали боль ран дешевым вином.
Мгновенно разнеслась весть, что вновь прибывший — знаменитый лекарь. Прервались приготовления ко сну, и в его комнату сразу выстроилась очередь, куда сошлись и сползлись инвалиды со всего города, некоторых принесли на носилках. И важный врач самого султана открыл свой громадный сундук, полный неведомых банок, склянок, трубок, бинтов и загадочно блестящих инструментов, и до глубокой ночи лечил нищих. Он осматривал, смазывал, перевязывал и даже сделал две или три операции, ампутировав пораженные антоновым огнем руки и ноги. То ли от его лекарств и умелых рук, то ли от уверенности и спокойствия, пациентам сразу становилось легче. Даже оперируемые, уколотые какой-то иглой, мирно спали, не слыша ужасного визга пилы, отделяющей их гниющие конечности.
Эдвард и Алан взялись помогать лекарю, но храброму шотландцу скоро стало дурно от невыносимого запаха гангрены. А сакс держался, несмотря на тошноту и бледность. Надев по просьбе старика необычные полупрозрачные, как из кишок, перчатки, и прикрыв рот и нос чистым лоскутом, он, закусив губу под повязкой, чтобы не свалиться в обморок, подавал инструменты, придерживал при ампутациях и выносил отрезанные части тел. По словам довольного им хирурга, Эдвард не без успеха заменил погибшего Григория, его обычного ассистента.
Глубокой ночью, когда ручей страждущих, наконец, иссяк, усталые старик и юноша присели у открытого окна перекусить. Собственно, ел один врач, его добровольному помощнику после увиденного кусок в горло не лез. Болела ушибленная булавой голова. Но рядом с этим необыкновенным человеком понемногу утихала боль, возвращалась надежда на лучшее.
— Ну, мальчик, что скажешь обо всем этом? Налюбовался на ваших, святых воителей, рук дела? — негромко спросил Тигран.
— Это воистину ужасно… — поежился Эдвард.
— Гроб это ваш Господень, это — твои золотые шпоры! — старый врач помолчал, закончил глухо. — Все это — проклятая война…
Глава шестая. Третье предопределение
Утром Тигран разбудил всех рано. Постель его была не смята, однако выглядел он вполне свежим. В зале на столах, лавках и под ними храпели и стонали во сне постояльцы. Алан сходил на конюшню, выдернул за ногу из сена гостиничного конюха и приказал запрягать. Сирийцы стащили по крутой лестнице волшебный сундук и погрузили в двуколку. Решив позавтракать по дороге на свежем воздухе, купили у хозяина вчерашнего жареного мяса и лепешек. Четверть часа спустя повозка прогрохотала через заставу на выезде из города.
Алан первым уселся к Тиграну в двуколку, но сегодня смех у них не звучал. Разговор, видимо, завязался серьезный, старик гэла о чем-то спрашивал, в чем-то убеждал, даже горячился. По нескольким косым взглядам, брошенным на Эдварда собеседниками, сакс понял, что беседа касается и его.
Когда через час остановились на привал, Эдвард спросил у друга, о чем был спор, но, обычно словоохотливый, Алан ограничился кратким:
— Небось, сам тебе скажет. Не для меня такие тонкости…
Старик начал разговор сразу, как только они с Эдвардом тронулись в двуколке в дальнейший путь:
— Объясни мне, дружок, за что ты воюешь так далеко от дома? Зачем участвуешь в этой священной мясорубке? Ведь я вижу, как она не по тебе!
Обаяние странного старика было так сильно, он так верно угадал грызущие Эдварда еще неосознанные сомнения, что искренне, истово почти до фанатизма верующий в Бога юноша даже не обиделся на вопросы, явно посягающие на привычные ценности его мировоззрения. Он задумался, но в голову ничего не лезло, кроме сакраментального, — за Гроб Господень, — когда же он хотел произнести эти святые слова вслух, то, вдруг вспомнив ночной разговор, смутился, промолчал, поняв, как нелепо наивно они бы прозвучали. А Тигран даже не улыбнулся. Он глядел поверх вожжей на бегущую навстречу дорогу и ждал ответа.
