Виталий Корягин - Винг
Легкая, на двух седоков, одноколка с большими колесами, запряженная маленькой лошадкой, стояла на обочине. Перед ней, повернув голову на грохот подков Персика, неподвижно застыл на громадном черном коне, подобный железной статуе, рыцарь Тевтонского ордена, судя по черному кресту на белом плаще. Окровавленный наконечник длинного копья немца нацелился в грудь смуглого широкоплечего старика, сидевшего в повозке, прямо в его ниспадающую длинную седую бороду. Пара верховых в броне поверх монашеских ряс держала под прицелом луков двоих пеших юношей в сирийской одежде. Их оседланные лошади, испугавшись безжизненного человеческого тела, раскинувшего руки в луже крови рядом с повозкой, рвались с уздечек, привязанных к колесу.
Немец злобно вперился в вновь прибывших льдисто-голубыми, почти белыми глазами. Лицо его поражало красотой, и, как надругательство над Божьим творением, воспринималось выражение гордыни и надменности, искажавшее безупречные черты. Такая загоревшая до черноты кожа могла быть только у ветерана боев в пустыне, одного из тех, кто принес ордену могущество, богатство и славу. Сумрачный вид и темный лик рыцаря заставляли вспомнить Люцифера в дни его мятежа. Грозному воину соответствовал и герб на широком массивном щите: вверху — черный замок на горе в красном поле, внизу — красный коршун, косо распростерший крылья, в черном. Белая перевязь под баронской короной показывала, что он младший сын в роду, а, может быть, и бастард.
Голосом, сломанным в грохоте боев, рыцарь проскрежетал:
— Кто вы? Не медлите с ответом, если дорога жизнь!
Что-то, должно быть, внушенное милордом Томасом недоверие к союзникам, толкнуло Эдварда ответить всего лишь правдоподобно:
— Воины короля Англии, из отряда де Во, передовой дозор.
— Барон не в Акре? — откровенно удивился тевтонец, — Что вы здесь потеряли, британцы?
— Войско короля берет под контроль побережье до Триполи, — вдохновенно сочинял сакс, — в полулье за нами следуют две сотни стрелков капитана Меркадэ.
— А цитадель, что, взята? — рыцарь был явно озабочен.
— Это дело, считай, решенное, — Эдвард выдавал желаемое за действительное, — в крепости голод. Эмир Каракуш пошел на переговоры.
— Фу! Договариваться с язычниками…
— К сожалению в битве гибнут не только язычники! К чему зря лить христианскую кровь, коли с умом можно обойтись и без потерь? Это ваши орденские мясники рубят без разбору всех, кого не попадя, и чужих, и своих! — ехидно влез в разговор Алан, прозрачно намекая на всем известные грабежи и убийства христианского населения Сирии.
Рыцарь побагровел от негодования, но ответить не успел. Старик в двуколке, голосом, звучным, как большой колокол, воскликнул:
— О да, доблестные английские воины, только сейчас этот лицемерный Каин сразил брата своего во Христе! — он попытался спрыгнуть с козел, но копье тевтонца вновь нацелилось на него. — Кровь невинного, — старик показал на убитого, — вопиет к небу!
Он свободно владел норманнским, лишь странно гортанно чеканил слова, напомнив саксу акцент басков, которых он встречал в Аквитании.
— Молчи, мусульманское отродье, твоя смерть тоже не за горами Ливана! — яростно оборвал седобородого немец.
— Все мы смертны! Может, и твоя, еще неведомая, смотрит сейчас тебе в глаза! — бесстрашно ответил тот.
— Кто ты, почтенный старец? Что тут произошло, почему убит этот несчастный? — снова вступил в разговор Эдвард.
Немец взревел, поворачивая коня к друзьям:
— Старик — лекарь самого Саладина! Мы воюем с погаными иноверцами, а этот колдун их врачует! Сам дьявол помогает ему исцелять врагов!! — рыцарь истерически повышал надсаженный голос. — Раны, нанесенные воинами Христа, он лечит во имя дьявола, и язычники вновь садятся на коней и берут в руки оружие!!! Он одержим…
Звенящая бронза голоса старика легко перекрыла ржавый лязг обвинений орденского монаха:
— Сам ты одержим злом, поп! Я лечу всех, кто ко мне приходит, и сарацин и христиан! Всех, кому больно, как завещал нам, врачам, Гиппократ! И сколько хватает сил и слов, я убеждаю пациентов отложить оружие и жить в мире. Жаль, мало кто слушается! А насчет мусульманского отродья… Армения первой в мире стала христианским государством, и когда твои предки, невежественный германец, ходили в завшивевших шкурах и приносили человеческие жертвы Вотану на берегах Рейна, мой народ сотни лет уже чтил Иисуса!
Немец двинул коня на повозку, а в руках старика откуда-то мгновенно возник длинный предмет, завернутый в козью шкуру.
Вмешательство в конфликт вряд ли способствовало срочной доставке письма, но Эдварда поразило лицо седобородого. Одухотворенное, как у святого, оно светилось искренностью и силой. Голос его заворожил сакса, словно труба архангела. Молниеносный взгляд карих глаз, казалось, проник до самого сердца, призвал на помощь.
И юноша свершил поступок, решивший всю его судьбу. Он поднял руку и воскликнул:
— Именем короля Англии, я беру этого человека под защиту! Оставь его в покое, тевтонец!
— В покое?! Конечно, оставлю — в вечном! Вот только снесу и тебе голову, английский щенок! Защитник выискался, схизматики не лучше турок… — немец вздыбив, развернул коня. Послушники перенацелили в сакса стрелы.
Алан вклинился между соперниками:
— Ай-ай-ай! Ваше преподобие, а две роты, что идут за нами, вы тоже того… в капусту?
Грозный рыцарь ничего не слушал, отъехав, он готовился к атаке.
— Ну, что ж, коли так не терпится, бейтесь! — Алан взял в сторону, открывая тевтонцу дорогу, но, когда тот пригнулся и опустив копье двинулся вперед, внезапно бросил коня наперерез.
Не ожидавший подвоха рыцарь получил удар копьем в бок, потерял стремя, и загремел с коня кучей металлолома. Пока он силился подняться, Алан мгновенно спешился и приставил меч к его лицу.
К остолбеневшим от неожиданности братьям-послушникам, уставившимся, не веря очам, на поверженного командира, подлетели оставшиеся без присмотра гибкие как барсы сирийские юноши и вмиг сдернули одного из них с коня. Другому, опомнившемуся было, но поздно, пришлось поднять руки перед мечом сакса. Лекарь же, не обращая внимания на схватку, спрыгнул с облучка и склонился над убитым.
— Сдавайся, порождение содомского греха, не то выколю буркалы клеймором, клянусь святым Дунканом! — заорал на противника Алан, скорчив зверскую рожу. — А ну, вынь левой клешней свою тыкалку! Брось на землю! Так, отлично! Кинжал туда же!..
Неминуемая стальная смерть, смотрящая в лицо, сделала гордеца сговорчивее. Лежа на боку, он неуклюже выволок двуручный меч из ножен и уронил на землю. Увидев, как обернулось дело, Эдвард не удержался и залился звонким веселым смехом. Плененный рыцарь взглянул на него затравленным волком. Сложил оружие он, конечно, не из трусости, слишком уж безнадежным оказалось бы сопротивление. Сверзившись с высот могущества в беспомощность, лишь теперь он осознал всю глубину позора, столь неожиданно постигшего его, и на миг пожалел, что сдался, а не погиб, сопротивляясь. Но рыцарское счастье переменчиво, и надежда отомстить помогла ему сцепить зубы и молча снести все последовавшие унижения.
Неугомонный Алан с ехидными прибаутками сломал его ясеневое копье о ствол дерева, закинул подальше в чащу мечи и колчаны послушников, перерезал тетивы их луков и после этого разрешил всем троим сесть на коней и убраться вон. Обет воина Христа исключал возможность убийства союзников-крестоносцев или насилия над ними. Клинок немца он с сожалением швырнул под ноги владельцу. Меч считался вместилищем души рыцаря, скрыть его утрату немец вряд ли посмел бы, и капитул ордена мог пожаловаться в совет государей и раздуть историю к невыгоде Англии, а без иного оружия побежденный был не опасен. Тевтонец угрюмо подобрал свое опозоренное оружие, поднялся в седло и тронул коня вслед послушникам.
Но когда те исчезли за поворотом, мрачный воин остановился:
— Клянусь! — лязгнул выдернутый снова из ножен громадный клинок. Крестовина рукояти размахом чуть меньше фута воздвиглась распятием над головой немца. — Клянусь на моем униженном мече не знать покоя, пока ваша смерть, английские свиньи, не окровавит его сталь, не смоет темного пятна с имени комтура Тевтонского ордена барона Рейнвольфа фон Штолльберга! Берегитесь, ублюдки, посмевшие оскорбить меня, вам не остаться безнаказанными, я вас найду! Если я не сдержу клятву, пусть дьявол утащит мою душу в ад!
Старый лекарь выпрямился над покойником, потянул с облучка длинный предмет в козьем чехле, шагнул к немцу. Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем белесые глаза тевтонца забегали, он опустил голову и ударил коня шпорами.
Поворот скрыл фон Штолльберга. Тишину нарушил голос Алана:
