Здесь был СССР - Кирилл Николаевич Берендеев
Ночевать она не пришла.
Член «Сильной России», освобожденный профсоюзный работник департамента строительства и экологии Андрей Ерофеев оказался без семьи.
Первая мысль, когда он осознал это, была не «почему?». Первая мысль была «за что?».
За что наказали его те вышние силы, которые он видел в церкви на образах в человеческом облике? Разве он обижал жену и сына? Разве все свои труды не посвящал семье? Разве не хотел еще детей? Честно хотел, и не только потому, что стабильность семьи была одним из партийных приоритетов.
Андрею в мечтах виделась Катя – красивая, довольная и хлопотливая мама троих, а не то и четверых, счастливая их счастьем и счастьем супруга. Все к тому шло, а вот оказалась же в Катюше какая-то червоточинка…
Он пошел к Марусе Марчук, но женщине было не до него. Он пошел к Зульфие Мирзоевой, но она тоже ничего не понимала. И только Наташа Кузьмина, та еще язва, сказала прямо:
– Катюха тебя боялась. Не понимаю, чем ты мог ее так запугать…
Да еще презрительно скривилась.
– Думаешь, что-то случилось, а она боялась мне сказать? – не хлопнув дверью, а смирившись перед унижением, спросил Андрей.
– Наверняка.
– Но что?!
В департаменте все же узнали про эту беду, пришлось писать заявление в спасательные службы, снабжать их портретами пропавших. Хорошо, на выручку пришла Василиса – именно она первая сказала слово «беда». Но сочувствие не должно длиться вечно.
Та же Василиса несколько дней спустя позвала Андрея к своей видеонише.
– Только тихо… видишь?..
– Вижу…
В глубине ниши толпились крошечные фигурки. У какой-то деревянной развалюхи стоял очередной пикет. В пикете были четверо, среди них – Катя с плакатом «Здесь убивают Ленинград!».
– Мне нужен транспорт, – сказал Андрей.
– Отвезти тебя?
– Да, пожалуйста!
Но к их приезду толпа рассосалась, и куда пропала Катя, никто объяснить не мог.
* * *
А она уже шла проходными дворами, чуть нагнувшись вперед под тяжестью рюкзака. Ее вели двое парнишек лет пятнадцати.
– Вот, – ей показали двухэтажный дом. – Отсюда всех уже выселили. На этом месте будет сквер с детской площадкой.
– Думаете, это довоенная постройка? – спросила Катя.
– А что думать, вон у Лешки там тетка жила, она знает!
– И что, срывать будут завтра или послезавтра?
– Совсем скоро будут срывать. Сегодня с утра уже приблудных гоняли. Тут семья какая-то поселилась – их на фургоне вывезли.
– А что было, когда люди отсюда переселялись? Хозяева квартир то есть…
Парнишки переглянулись.
– Да ничего такого не было…
Катя поняла, что врут.
Но допытываться она не стала.
– Я тут переночую, – сказала она. – Вы, ребята, утром загляните. Если я уйду, то оставлю записку.
Она скинула рюкзак и попросила подсобить.
Парнишки помогли ей забраться в выбитое окно, подали туда рюкзак с притороченным спальным мешком.
До чего же сиротливы комнаты, потерявшие своих людей, подумала она. И какую острую жалость можно, оказывается, испытывать к обреченным стенам и окнам, кто бы мог вообразить…
Она прошла по этим комнатам, оклеенным старыми обоями, с несуразной мебелью по углам: где-то одинокий стул, где-то скелет кровати, под низким потолком люстра о трех рожках, но с одним пыльным плафоном. Дом, похоже, немало повидал и готовился отойти в мир иной с чувством выполненного долга. Тут жили, любили, растили детей, в трудное время выживали, в спокойное радовались. Похоже, именно этот дом был нужен Кате – она ощутила присутствие большой, шумной, немного бестолковой, но дружной семьи. Такой, какой у нее никогда не было.
Катя разложила на кровати спальник, достала из рюкзака запрессовки с продуктами и нож. Потом уселась на кровать ждать.
Раньше ей было бы скучно сидеть вот так, ничего не делая, не имея перед глазами даже экрана, не то что видеониши, не слыша музыки и голосов. Она привыкла к фону и к постоянному притоку информации, работать с которой было даже не обязательно. Но сейчас ей требовалось другое – тишина.
Она училась думать и звать. Мысленно звать.
Ведь не просто так появился в блоке на первом этаже Шура. Егорка предпочел одиночество игре со старшими мальчишками, но одиночество – не для малышей, и он, наверно, звал…
И по ту сторону мембраны маленький мальчик звал…
Вот оно у них и получилось…
Кто ж знал, на что способны в последние предсмертные часы эти старые дома?!.
Так поняла все события последнего времени Катя. Может, так оно и было на самом деле. А может, иначе, и прав был отец Леонид: достаточно отпеть наконец тех, кого больше нет в живых, и они успокоятся, перестанут тревожить живых. И память, освободившись от воспоминаний, даже не собственных, а чьих-то чужих, ощутит облегчение.
А если Шурка выжил? Только потому выжил, что его удержал на самом краю Егорка? Вопреки всем законам бытия?
Но как это объяснить тем, кто строит блистательный Петербург? Тем, кто все лепит заново?
В самом деле, трудно, что ли, собрать для возрожденного города из старых кусочков новую память? Что-то выкинуть за ненадобностью, что-то подточить и подшлифовать, чтобы кусочки совпали? Кусочков-то у Питера много. Из одних и тех же можно собрать несколько совершенно разных картинок. Какой была настоящая, уже никто и никогда не узнает.
Катя замечталась – плохо зная Санкт-Петербург, она собирала свою картинку, как неизвестный дизайнер обертку для шоколада «Столичный». Город, состоящий из знаковых штучек, образовался у нее – город для туристов. Он и не мог быть другим, но должен был стать, должен был стать, должен! Потому что убежать из него уже нельзя, где-то тут Егорка… Значит, надо сделать так, чтобы конфетная бумажка поблекла, чтобы сквозь нее проступили проходные дворы и арки одна в другой, и облупленные стены доходных домов, темная вода каналов и цветы за пыльными стеклами окон, вечная дыра в ограде Смоленского кладбища, пустота ночных набережных, взглядом сверху плывущие по Литейному зонты, зонты, зонты…
Можно ли все это полюбить?
Есть же люди, которые любят…
Полудрема, полуявь… пелена перед глазами… мыльный блеск по пелене… что-то движется в пятне…
Там светло, а здесь темно… растекается пятно… ровно надвое оно делит малый куб пространства…
Уплотнилась пелена… от чьего, скажи, дыханья, прогибается она?
Там лицо, пока невнятно… и за прочной пеленой – мир февральский, ледяной…
– Девочка! – вскрикнула Катя. – Девочка, не бойся, иди сюда. Я помогу тебе! Тут где-то должны быть дырки, их можно нащупать!.. Сюда иди, сюда!
– Кто ты? – спросила девочка. Ей было лет тринадцать, но Катя уже знала, дети той поры были ниже ростом и уже в плечах. Значит, пятнадцать? Она была в потертой шубе с чужого плеча, замотана в большой платок, личико узкое и бледное.
– Я помогу тебе, – повторила Катя. – Я все тебе объясню! И ты мне поможешь. Это очень важно! Иди сюда, положи руку на мембрану, трогай ее, трогай, ты почувствуешь…
С той стороны легли на пленку две узкие ладошки.
И с другой стороны легли на пленку две узкие ладошки.
Они соединились – и из мира в мир потекло живое тепло. Туда и обратно, туда и обратно.
– Я не знаю, кто ты, я не помню, кто ты, я не могу это помнить, – говорила Катя. – Ты расскажи мне о себе, ты говори, говори… А я о себе расскажу, и мы поможем друг другу, мы спасем друг друга, слышишь? У нас еще есть немного времени, но мы успеем! Ты трогай мембрану, трогай, а я буду говорить. Сынок у меня, сыночка, Егор, ему шесть лет, он на меня похож, такие же брови и глаза, букву «эль» неправильно выговаривает… Сейчас, сейчас я тебе все расскажу… Господи, какая же я дура, ты же есть хочешь, сейчас, сейчас…
Катя кинулась к рюкзаку.
– Я знала, что ты придешь, – сказала девочка, – я знала, что кто-то обязательно поможет. Даже когда хлебные карточки потеряла. Значит, это будешь ты. Я тебя
