Дмитрий Янковский - Знак Пути
Владимир, переодевшись и выбрившись, стоял на гребне стены, а грозное мерцающее сияние отражалось в его темных глазах. От одежды калики осталась только перемотанная грязной тряпицей рука, но даже на вопрос Белояна князь отмолчался, словно прятал под бинтом не рану, а что-то постыдное и худое.
– Надо забить ворота накрепко. – бросил он подошедшему Претичу. – Направь туда Микулу, он из простолюдья, его горожане охотней слушают. Пусть заваливают створки чем смогут, от пожара много всяких тяжестей осталось.
Привычно передать приказ было некому, поэтому воевода кряхтя полез со стены сам, а Владимир мрачнее тучи остался наверху, глядя как его собственная огромная тень становится все длиннее и гуще, словно огромным копьем пытаясь остановить вражью рать. Рать, которую остановить невозможно.
И все же за один день русичи остановили ее у казарм дважды… Но теперь превосходство в числе и силе настолько сокрушительное, что думать о победе даже как-то постыдно, словно в мыслях пытаться уйти от неизбежного. Сего дня Киев существовать перестанет. Но и занять его врагу не удастся. Они смогут войти только на ровное, дотла выгоревшее место, какое остается после пожара в степи. Пусть тогда радуются победе.
Когда ворота накрест забили толстенными брусьями, Микулка, не обращая внимание на боль во всем теле, стал подносить самые тяжелые бревна, оставшиеся после пожара. Горожане никак не могли привыкнуть к тому, что он, едва не проседая в землю, одной рукой таскает такие тяжести, какие и вшестером не без труда поднимают здоровенные мужики.
Завал получился на совесть и некоторое время о воротах можно не беспокоиться – сходу никакой таран не возьмет, а каменья, пущенные из балист, просто увязнут в хитросплетении наваленных бревен.
Но Микулка никак не мог успокоиться – оставшееся после пожара добро словно само просилось в дело, да и легче потом будет строить по расчищенному. В отличии от Владимира он нисколько не сомневался в победе – раз уж не помер под копытами обезумевших лошадей, то на небо все же придется взбираться как-то иначе. Ну и лешак с ним! Сейчас не о себе, о других надо думать.
От разрушенных теремов к воротам народ выстроился живой цепочкой, работали как муравьи, слаженно и быстро, правда и без особой спешки, как и пристало русичам. Микулка трудился сам, примером подбадривая других, поэтому бегать приходилось через всю площадь. Здорово мешала больная рука, но беспокоило не это… Из головы никак не шло, что укрепляя ворота приходится растаскивать могилу одного из лучших друзей.
К своему стыду паренек не знал, какого племени Ратибор, по какому обычаю следует править тризну, и только память верно хранила образ удивительного стрелка. Сам Микулка был из полян, хоронивших родичей в земле, но Зарян выучил южному обычаю – предавать тела героев огню. Это здорово успокаивало, ведь если Ратибор из южан, хотя явно не тиверец и уж точно не улич, то в огне ему самая почетная смерть. И все же Микулка ничего не мог сказать наверняка – когда друзья уходят, порой с грустью понимаешь, насколько мало узнал о них в суете дней…
Под опаленными бревнами часто открывались зияющие ямы еще дымящихся подполов и нужно было держать уши востро, чтоб не ухнуться в черную горячую глубину. И все же Микулка, задумавшись, чуть не шарахнулся в такую ловушку со всего маху. Тут бы одной сломанной рукой дело не ограничилось! Хорошо, что выкатившееся из под ноги полено упало в душную черноту раньше, чем паренек успел занести ногу над пугающей бездной.
– Тьфу ты… – устало ругнулся он и собрался уж было обойти препятствие, но странный звук, донесшийся снизу, заставил замереть как струя водопада на лютом морозе.
Внизу стонал человек. Какая-то странная уверенность сжала грудь сильнее, чем стягивающие ребра бинты, сердце заколотилось с отчаянием навеки замурованного и Микулка, теряя голос, заорал что было сил:
– Люди!!! Белояна сюда! Скорее, скоре… Тут…
Тело не выдержало напряжения чувств и паренек безвольно рухнул на колени, словно горевшая в нем сила наконец спалила сама себя, оставив внутри только звенящую пустоту.
К нему бежали, пытались оттянуть от провала, но он, в накатившем безумии, вырывался и дергался, наводя на мужиков, видавших всякое, совсем не беспричинный страх.
– Белояна сюда… Белояна… – почти лишившись чувств шептал он. – Тут… Ратибор Теплый Ветер. Живой!
Его все-таки оттащили, видимо дремавшая в теле сила на время покинула исстрадавшееся тело, в яму полетели концы веревок, по шестам полезли взлохмаченные люди, перемазанные густой сажей пожарища.
Из ямы действительно вынули Ратибора… Весь он был мокрый, обугленный кафтан рассыпался от каждого движения, а с почерневшей кольчуги струились чуть заметные клубы пара. Ни волос, ни ресниц, ни бровей не было, лицо и руки вздулись болезненной краснотой, но дыхание струилось хоть и слабо, но ровно, а порой с опаленных губ срывался громкий, протяжный стон.
Микулка немного пришел в себя лишь когда над недвижимым другом склонился верховный волхв.
– Худо дело… – хмуро прорычал Белоян. – Ожоги-то чепуха – шкура облезет и все дела, я и не таких вытягивал… А вот рана на руке очень опасная. Важные жилы перебиты, крови много ушло. Но до чего же везучий! Это же надо – попасть именно в погреб… И не просто попасть! Если бы не кольчуга, он бы крышку подпола не прошиб, сгорел бы на полу как сухая лучина. А так зашибся конечно крепко, но зато пламенем едва опалило. Потом, когда пожар водой заливали, куда все стекало? В подпол… Что горело – потухло, что нагрелось – остыло… Хотя под кольчугой, наверняка, вся шкура буграми… С рукой тоже… Он ведь даже перетянуть ее не смог! Так, навязал кое как тряпицу. Но она кровью пропиталась и так от жара скукожилась, что накрепко стянула перебитые жилы. Повезло… Если от потери крови не загнется, то еще поживет.
Собравшиеся перешептывались, покачивали головами и в это самое время поляки шарахнули в городские ворота…
Каменья, выпущенные из балист, рвали воздух злым шелестящим роем, выбивали из стен целые кучи раскрошенной трухи, а в воротах прошибали такие дыры, будто не из вековых дубов они срублены, а из хилых липовых чурбачков. Но наваленная куча бревен не зря забрала столько труда и времени, теперь пока ее не спалишь, в город не войдешь, потому как сходу не проскочишь, а если лезть через завал, то сверху горожане угостят наскоро припасенными бревнами и камнями.
Но поляки и не спешили… Мудрые воеводы уже поняли, что Бутиян попал в западню, меж собой делили освободившееся княжье кресло, а тысяцкие и сотники неспешно, но основательно окружали город ратью, выстраивали в несколько рядов балисты, раставляли лучников, подтягивали к дрожащим воротам конницу.
Днепр изменился до неузнаваемости – по воде стягивались тысячи лодий, напоминая странный ледоход против течения, вот только лед был не белый, а черный, поблескивающий оточенным булатом оружия. Только самые именитые воеводы знали, о чем думал Бутиян, когда говаривал про свою готовность встретить русских богатырей… Кроме этих лодий в уличских землях укрепились еще пять тысяч поляков, подвластных молодому княжичу и когда Киев был успешно взят, все они получили наказ сдвигаться к самому городу. Они отправились вдоль Днепра пешим порядком и к нынешнему вечеру должны быть тут. Должны – значит будут. Чернобородый научил не опаздывать…
Микулка хотел бы остаться с Ратибором, но Белоян убедил, что помочь ему сейчас ничем нельзя, только себя мучить зряшным волнением. Стрелку нужен был сон, питье и спокойствие, да травы, чтоб отвести начинающуюся лихоманку. В остальном полагаться приходилось на волю Богов и на крепость тела – если сдюжит, значит сдюжит, а на нет и суда нет.
При упоминании Богов, в Микулкиной голове созрело решение, которым, словно одной стрелой, можно было убить двух зайцев – и город укрепить, и принести Богам такую жертву, какой они давненько не видывали. Во спасение Ратибора…
– Люди! – еще не совсем оправившись от потрясения, вымолвил он. – Ворота, даже с завалом, не простоят долго, а когда рухнут, в город ворвется конница. Но есть способ всю ее извести зараз… Ну, если не всю, то ОЧЕНЬ много. Но я говорю вам это не просто так, я спрашиваю вашего доброго согласия, потому как задумка моя вся держится лишь на ваших руках, плечах и соленом поте. Нужно разобрать мостовую у самых ворот и вырыть за ними большую яму в два человеческих роста. И пока поляки не заполнят ее телами, в город им не пройти. А яма – не стена! Ее не развалишь и не сожжешь!
Толпа радостно загудела.
– Гоже, Селянинович! – кричали мужики.
– Только бы заступов хватило! – беспокоились другие.
Но инструмента хватило на всех… Даже бабы взялись за лопаты и кирки, даже дети, заливаясь потом, таскали корзины с вынутой землей. Микулка работал у самых ворот железной киркой, одной рукой разбивая здоровенные камни, какие никому сходу одолеть не удавалось. Раньше их нагревали угольями, а потом заливали холодной водой, чтоб потрескались. Но дремучая силища молодого витязя позволяла колоть глыбы с одного-двух ударов, вызывая восторг у детей и добрую зависть у трудовых мужиков.
