Евгений Витковский - Земля Святого Витта

Между тем в числе виновных мог быть кто угодно, но не они: Икт по сей день носил свои собственные, не вставные зубы, а вдова Мёбия Кармоди, единовластная владычица фирмы «Мёбий и мать», с тех времен, как зубная монополия перешла к ее семье от свергнутого Дунстана, ходила на бобровых променадах вовсе без зубов, демонстрируя, что у нее, с одной стороны, нищета в доме, с другой — что неблагодарные сыновья не имеют ни совести, ни времени сделать протез родной матери. Чего ради она заявилась на фин-ахан к малоуважаемому покойнику — она бы и сама не объяснила, но, похоже, ее заранее притягивал дух скандала. На всяком скандале она была первой. Ее всегда били — но при этом даже тот, кто сам бил, вплоть до следующей драки, непременно трогательно за ней ухаживал и приносил извинительные подарки, уж если не каштаны и бананы, то хоть коробочку начищенных заранее кедровых орешков — уж по самой малости. Может быть, именно поэтому Дуайрес бросился сперва бить ее, а не Икта; с другой стороны, Икт решил придти на помощь наследнику покойного, и бросился лупить старуху с не меньшей силой, — будучи авансом уже залит ее же кровью.

Чудовищной силы свист сотряс трапезную хатки, и все как-то замерли. На пороге стоял начальник сил бобриного самоуправства Финн Кармоди, держа в отставленной лапе символ своей власти — ультразвуковой свисток, когда-то оброненный камердинером Палинского в озеро. Издавал свисток звук-команду «Товсь!». Ну, и кто этот свисток слышал — готовился. Ни к чему хорошему.

Увы, почти любой фин-ахан так и заканчивался, менялись только действующие лица и, так сказать, исполнители, — хотя пострадавшие почему-то были чаще всего одни и те же… Но в этот раз как-то драка превзошла обычные масштабы. Матриархов даже на пьяных посиделках все-таки редко бьют. А побитой оказалась сама госпожа вдова Мёбия! А ее и так уже который раз… под укоризну подводят!.. Она ведь и от людей… страдание приняла! Финн был настроен серьезно — и не собирался спускать никому и ничего. Разве что шкуру. Хотя бы фигурально.

Из-под стола высунул голову вдребезги пьяный Мнух.

«А ишшо свисс-тят… что на постоянный выезд в место жительство старик Израиль с Лисьего хвоста издаст большое запрещение…»

«Этого — сразу в вытрезвитель», — скомандовал Финн, и обстановка сильно разрядилась. Дюжие силы самоуправства быстро раскидали кучи побитых на тех, которых в больницу, на тех, которых в КПЗ и на тех, которых на кладбище. Даже как-то странно, что в эту последнюю категорию попал один-единственный покойный Кармоди, на чей фин-ахан перепившиеся и передравшиеся гости изначально собрались. Финн велел собрать традиционных двенадцать свидетелей того, что покойный был вполне покоен еще до драки, проследил, чтобы старуху вдову направили в больницу первой, первым же в КПЗ был отправлен, как обычно, Икт — выпустят через двое суток, ну и смеху будет в репортажах… Несостоявшиеся вдовы сквозь слезы, сортируя мужей, заранее хихикали над любимым чтивом. Только покойника никто трогать не торопился.

У дальнего конца стола, не причисленный ни к одной из трех печальных категорий, сидел весь избитый и ничего не понимающий Дуайрес. Передний зуб, свой, природный, красный, ему в драке кто-то высадил-таки. Держа этот несчастный зуб в одной лапе, Дуайрес бессмысленно переводил глаза с него на половинку драгоценного протеза работы мастера Дунстана — из-за которого вся драка и случилась. Протез был поломан только что, но принадлежал — горе ты, горе! — покойному Кармоди, чей фин-ахан так похабно осквернило обнаружение этой полудрагоценной вещи в лотке с ясеневой стружкой.

Полудрагоценной потому, что протез был разломлен точно пополам. Тут горестные размышления Дуайреса были прерваны: кто-то дергал его под столом за шерсть на ноге. Дуайрес, которому внезапно все стало как-то безразлично, помог вылезти оттуда чудом уцелевшему в драке господину Харку О'Брайену. Тот отряхнулся, забрал у Дуайреса обе половинки протеза, покачал ими в воздухе, ударил друг о друга. В глазах старика зажглись огоньки, он пошел крутить половинками протеза в воздухе. Тихое присвистывание его раздавалось на всю опустевшую хатку:

— Боббер, Боббер, где ж ты был? Боббер Боббера… добыл!

Отчего-то Дуайресу показалось, что покойник в такт О'Брайенову радению шевельнул хвостом и тоже что-то забормотал. И лишь тогда низошло на него блаженное забвение, и он рухнул под стол, откуда только что вытащил дважды тестя покойного Кармоди. А господина Харка от радения, впервые, быть может, осуществляемого с помощью расколотого пополам зубного протеза, — оторвать уже ничто не могло.

Он-то знал, что именно Боббер — Боббера.

И в рожу плюнуть тому, кто скажет, что наоборот.

28

И он понял, что это был сон пальмы, о которую он опирался. Она видела во сне воду.

Странная погода стояла нынешним летом в Киммерии: ни жарко, ни холодно, ни дождя, ни сухости, ни ветра, ни безветрия, — и так уже четвертый месяц. А между тем и телевидение, и захожие офени единым гласом повествовали, что на Внешней Руси во всех ее нынешних несусветных границах стоит свирепая жара, засуха угрожает лесам и полям, народ даже ропщет: отчего государь такую погоду вообще допустил. Лишь над Киммерией — вероятно, обычными стараниями Великого Змея — лежал плотный, хоть и нетолстый облачный слой. Посевы ячменя вроде вымахали как обычно. Бокряника на левом берегу Рифея налилась соками и почти уже готова была к сбору: тоже как обычно. Да и раки на Миусах — хотя месяц все еще был с буквой «ю» — выглядели соблазнительно, — по крайней мере так сообщал «Вечерний Киммерион», под страхом превращения в еженедельник дутых сенсаций со времен водворения в архонты Александры Грек более не устраивавший.

Говорили, что жара даже на Аляске, а хорошая погода — кроме Киммерии — только и есть, что в одном каком-то отдельно взятом латиноамериканском государстве, название которого произносить — язык сломаешь, не то Кетцалькоатль, не то Сальварсан, в общем — в одном только. В государстве этом с помощью патагонских гастарбайтеров спешно выжигали тамошнюю колючую степь, что называется каатинга, и засевали гречихой — чтобы было что послать в виде безвозмездного дара гражданам Российской империи. Гречку (и ядрицу, и продел), да и мед, и воск, и прополис: все это нынешним годом в России не уродилось, — а в Киммерии не росло отроду, да и пчел в заводе мало было. Офени очень дешево таскали в город не только особо необходимую в иные праздники гречку, но и зело потребный сахар-песок, а где они его брали — кто ж спросит. Известно, впрочем, что пользователи молясин во Внешней Руси — все до единого сладкоежки. Ну, видать, избытки у них, либо еще что: словом, какая разница, лишь бы сахар не пропадал, шоколад тоже, а всего важней — вяленые бананы да засахаренные каштаны.

Гликерия, превратившаяся в очень уважаемую городом даму с тех пор, как дедушка Роман прежнего архонта поверг — а это уж когда-а-а было! — «Вечерний Киммерион», как и раньше, читала от строчки до строчки, надеясь найти хоть какие-нибудь сообщения о Саксонской набережной, глядишь, и про их дом напишут что-нибудь, а ведь возможно и такое, что напишут даже лично про нее, — ну, хотя бы упомянут, например, так: «…и другие уважаемые граждане». Ясно же, что это про неё, про Гликерию Касьяновну Подселенцеву.

Деда Романа, благополучно доживавшего девятую киммерийскую декаду, поминали в газете часто. Преимущественно как образец гражданского мужества, — но иной раз и как выдающегося мастера, резчика-родонитчика, равных которому не рождается и в декаду декад: ежели по заумному говорить, то в гросс лет, а ежели по-древлесоветски, то в двенадцатью двенадцать, стало быть, в сто сорок четыре года. Царь в нынешнем году, от коронации начисляя, правил тоже ровно киммерийскую декаду лет, — но это еще до ноября дожить надо, тогда и отпразднуем. Другого деда, Федора Кузьмича, не поминали вовсе (иначе как в форме «другие уважаемые лица») — он специально с новым архонтом договорился, чтоб не было этого баловства. Других жильцов — кого как. Да что-то и мало их нынче стало, не считая почти уж досидевших свой срок в подвале рабов. Три некиммерийских женщины, регулярно заходивший в дом академик, гипофет Веденей, да все время сбегавший от сбежавшей жены его младший брат, первый по силе на весь Киммерион молодой богатырь Варфоломей, еще соседи-художники — вот и все, кого могли в «Вечернем Киммерионе» поименовать «другими уважаемыми лицами», сообщая что-нибудь о том, например, какая великая новость случилась на Саксонской: старец Роман Подселенцев, много лет раскладывавший в четыре руки пасьянсы со своим старинным другом (никогда не называемым по имени), сменил, оказывается жанр: теперь они с другом день и ночь режутся в «гусарика», в преферанс на двоих — и не только очень этим своим занятием довольны, но и другим весьма это самое занятие в ветхие годы рекомендуют. «Другие уважаемые лица», проживающие в доме на Саксонской, ничего не имеют против. Ну ясно же, что речь идет в первую очередь о Гликерии Касьяновне!