Дмитрий Калюжный - Зона сна
– А знаете, я так и думал, что в эволюции нет разумного начала…
– Нет, и мы наблюдаем это даже в науке истории! Огромная армия конъюнктурщиков требует канонизации того, что в ней достигнуто, и с жестокостью изгоняет всех, кто собирается что-то изменять. Но в данном случае не возникает новой «партии»…
Они дошли до некоего, известного только Морозову, пункта в своём пути и повернули обратно, к усадьбе.
– Что вы думаете об эсерах, Николай Александрович? – спросил Стас. Он помнил, что к этой партии принадлежит Матрёна.
– Эсеры… – задумчиво произнёс тот. – Партия социалистов-революционеров… Я знаю почти всех из видных её членов. Ведь она создалась из моей «Народной воли», пока я сидел в тюрьме. Но сам я, после тюрьмы, оставил всякую партизиозность, предпочтя науку. Что я о ней думаю? Если бы она стала правительствующей партией, то прошла бы весь путь окостенения, о котором я вам только что рассказал. А сейчас, при запрете партийной деятельности вообще, о ней ничего не слышно. Верочка Фигнер в тюрьме… Наверное, раз партия действует подпольно, в ней – достойные люди.
Около девяти вечера вернулись домой. Последовал лёгкий ужин и чай. Если бы не было гостя, Морозов ушёл бы работать в свой кабинет, – а так он заговорил о том, что его волновало: о возможном создании водохранилища.
– Если ставить плотину в Романове-Борисоглебске, то затопление будет высокое, но неширокое. А если строить выше Рыбинска, то затопит Мологу.
Оказывается, к нему уже приходили специалисты: хотели измерить, куда дойдёт вода. Морозов сразу показал им куда; из самого визита следовало, что выбрали «широкий» вариант, с затоплением Мологи. И причина – в жажде рекорда: так получится самое большое в мире рукотворное «море»! А что из-за мелководья вода будет гнить, им наплевать…
– Но я думаю, вообще никакой плотины строить не будут, – сказал Морозов Стасу. – У этой власти одна болтовня, никаких дел. Например, говорят: мы увеличили валовой продукт, прилавки полны товара! Прилавки-то полны, но ведь это всё импорт, купленный за счёт продажи древесины, руд, угля, нефти, то есть продукта, добытого малым числом людей. А наши крестьяне не знают, куда сбыть урожай и на какие средства купить детям ботинки! Вы догадываетесь, почему власти не переходят от продналога к денежному? А потому что крестьяне не смогут платить: денег нет. Какие уж тут водохранилища! Какие ГЭС! Построить их можно только рабским трудом…
Стасу предложили место для ночлега, но прежде чем направиться в свою комнату, он воспользовался тем, что остался с Морозовым с глазу на глаз, и задал-таки вопрос о путешествиях во времени. Возможны ли они в принципе?
Учёный тут же процитировал Державина:
Река времён в своем теченьеУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей.А если что-то остаётсяПод звуки лиры иль трубы,То вечности жерлом пожрётсяИ общей не уйдёт судьбы, —
а потом продолжил: – Какие стихи! Как сформулировано: забвение! Понимаете? Всё дело в памяти людей. Забыто, и будто не было ничего… Но прав ли поэт?
– Так можно или нет вернуться в прошлое?.. – воскликнул Стас, размышляя, как подойти в их беседе к своему опыту. Ведь если невозможно, то не мог бы и он. А раз он мог, то, значит, возможно – но как?
Морозов опередил его:
– Когда вы глядите ночью на звёздное небо, ведь вы глядите в глубину прошлого! Ни одной звезды вы не видите в том месте и состоянии, в которых она находится теперь. Взглянув, например, на звезду, от которой лучи доходят до нас в десять лет, мы видим её такой, какой она была в момент их отправления! Если бы мы имели возможность рассмотреть ее жителей, то погрузились бы, так сказать, в их прошлое на десять лет и увидели бы наяву то, о чем многие из них уже позабыли… Точно так же и они видят нашу Землю не такою, какова она теперь…
Ксения Алексеевна пришла и увела Стаса.
– Николаю Александровичу пора спать, – с упрёком сказала она. – Учитывайте же его возраст. О чём вы говорили? О путешествиях по времени? У него есть об этом в одной из книг, я дам вам её.
И Стас долго ещё не спал, обдумывая то, что было написано великим учёным в девятнадцатом веке:
«…Представим себе, что мы изобрели такой корабль, который может чрезвычайно быстро летать по мировому пространству. Ведь мы видим рассматриваемые нами предметы только потому, что волны света, идущие от каждой их точки, бьют по сетчатой оболочке внутри нашего глаза. Значит, если б мы разогнали наш корабль, улетая от Земли, до скорости световых волн (а это будет при быстроте полета около 300 тысяч километров в секунду), то лучи света уже не могли бы бить по нашей сетчатой оболочке, и Земля со всем, что сзади неё, сделалась бы для нас невидимой. Затем, при достижении нами скорости вдвое большей, чем скорость света, т. е. около 600 тысяч километров в секунду, сетчатка наших глаз уже сама стала бы биться по перегоняемым ею волнам, и притом совершенно с тою же быстротой, с какой они бились по ней прежде. Теперь мы снова увидели Землю и всё, что находится на ней и за нею, но только в противоположном направлении, как будто бы отражённую в зеркале. С каждым мгновением мы догоняли бы при этом волны света, летящие от более ранних событий…
Отлетев в ту область пространства, куда лучи доходят во сто лет, мы увидели бы наяву, как Ньютон и Коперник делали свои гениальные открытия. Еще далее – мрачные дела инквизиции и, наконец, самого Христа, умирающего перед нами на кресте за проповедь равенства и братства. Мы могли бы сфотографировать все эти события, восстановить их истории в первобытной истине и убедить наглядно человечество, что ни одно из них не исчезло бесследно, но все существуют и в настоящем времени, в картинах света и лучистой теплоты на различных расстояниях мирового пространства…
И если мы вполне усвоим эти представления не только своим умом, но и сердцем, они заставят нас относиться серьёзно ко всему, что мы делаем и чувствуем: ведь каждое наше чувство, каждое желание уносится в вечность и никогда не умирает».
Молога, куда в одном из снов Стас почти ежегодно хаживал с обозом на ярмарку, теперь соединялась с Ладогой через Тихвинский канал. Замыслил его строительство ещё Пётр Первый, ведь по этой трассе издревле шёл торговый путь с Волги в Прионежье и Балтику, но через водораздел грузы возили гужом. В 1712 году Пётр сам приезжал сюда, чтобы познакомиться с трассой.
После его смерти идею забыли; император Павел её возродил, но строить начали уже после его убийства. И теперь Стас мог сам видеть, как множество маленьких пароходов, взяв плоские баржи на буксир, сворачивали с Волги на реку Мологу, чтобы доставить в Петроград и дальше на север дары знойного Нижнего Поволжья в трюмах своих и на палубах.
Город примерно на треть был застроен каменными домами, в основном одноэтажными, но попадались и двухэтажные. Народу было много; дела здесь шли всё-таки побойчее, чем в заштатном Мышкине.
Запах! Он его сразу вспомнил. Там, на прежнем Холопьем поле, триста лет назад, пахло точно так же. Это была сложная смесь лошадиных и человечьих ароматов, запах земли: так пахли груды овощей; запах пыли: его источали зерно и улица; свежий запах со стрелки рек – Молога в месте впадения в Волгу разливалась на 130 саженей; запах навоза, конечно. Долетал и запах свежего сена.
В отличие от Мышкина здесь был рынок: масло, сыры, мясо и птица, мёд, мука, патока, репа, брюква… Но появились и новые товары: местный картофель, привозные помидоры и дыни… Увидев апельсины, Стас подумал: каким образом китайский апельсин появился в этих краях позже вьетнамского жителя, огурца? Ведь огурцы он ел даже при дворе князя Ондрия!.. Потом сообразил: огурец везли в семечках, и он распространялся во все края рассадой. Апельсин же не приживался ни здесь, ни даже в Византии, а везти плоды никто бы не стал: сгниют.
В лавках купцов рулоны с полотном, гусь-хрустальненское стекло, нарядная нижегородская хохлома, подмосковная гжель, павловское железо, богородские кожи, скобяные товары. Чего у нас тут только не производят…
По улице Корнилова, главной в городе, пропылил полуторатонный грузовик «ЗИК»; за ним с воплями бежали ребятишки. Увидев Стаса, они с теми же точно воплями побежали за ним. Да и весь город провожал взглядом мотоциклиста, затянутого в кожу, оседлавшего мощную машину, какой в этих краях, пожалуй, и не видывали.
Стоило Стасу остановиться на ярмарочной площади, как к нему подбежал, придерживая саблю, молодой околоточный и козырнул – на всякий случай.
– Что ярмарка, скоро? – спросил Стас, снимая шлем.
– Ярмарка? – поразился чин. – Да ведь ярмарки тут уже сто лет как нету!
– Вона как, – сказал Стас, будто ему это было всё равно, и попросил: – Присмотри за машиной. Где тут можно умыться и где почта?..
