Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
— Что ты – у меня. И это здорово.
— Ты думаешь?
— Уверен. Вот совершенно.
Какой ужас, подумала Ирина без всякого страха. Какой ужас. Как могло со мной такое произойти? А с ним? Неужели это всё не сон?!
Раскатистый перезвон трамваев сделался реже. Словно истончился, подобно апрельскому утреннему ледку на поверхности луж. Ирина поднялась со скамейки, поправила юбку:
— Проводи меня до остановки, поздно… У меня завтра первый урок.
— Почему только до остановки?
— Так… Тебе же ещё домой ехать.
— Рассказывай.
— Что?
— Ира, — Гурьев покачал головой. — Рассказывай. Я весь – внимание.
— Гур!
— Я уже шестнадцать лет Гур. Давай-давай, говори, зайчишка.
— Я не зайчишка. Я же не за себя… Ох!
— Ну, продолжай, продолжай. Зайчишка.
— Ладно, — у Ирины вырвался долгий вздох. — У нас сосед есть такой, Колька Силков. Настоящий бандит. Всё время с финкой ходит. Его даже участковый милиционер побаивается!
— Ай-яй-яй, — Гурьев прищёлкнул пальцами в воздухе – так неожиданно громко, что Ирина непроизвольно вздрогнула. — С финкой, да? Какой кошмар. Просто с ума сойти.
— Не паясничай. Он действительно бандит. У него шайка целая…
— Час от часу не легче, — Гурьев всплеснул руками. — Ещё и шайка. И что?
— Он… поклялся, что никого ко мне не подпустит. И не подпускает! Как будто я его собственность!
— Кошмар, кошма-а-а-р, — Гурьев широко раскрыл глаза и прижал тыльную сторону ладони ко рту. Вобрал голову в плечи и, затравленно озираясь, шмыгнул носом. Потом заглянул под скамейку. — Странно. Нет никого, а я уж подумал, — Он выпрямился и с весёлым удивлением посмотрел на девушку. — Иришка, ты, наверное, и в самом деле утомилась. Колька, шайка, лейка, клятвы на крови, марьинорощинские страсти. Поехали домой. Действительно поздно.
— Это гораздо серьёзнее, чем ты думаешь!
— Ну, будет, будет. Идём.
— Ты хочешь, чтобы мы поругались?
— О? — изумился Гурьев.
Ирина снова обмерла – это было произнесено так! Такое взрослое, совершенно настоящее взрослое – мужское – изумление. Не наигранное, такое не сыграешь, Ирина почувствовала это спинным мозгом, печёнкой, — но демонстративное. Специально для маленькой девочки. Расставляющее всё по местам. Окончательно. Раз и навсегда. Ей стало жутко. И хорошо.
— Ира. — Гурьев устало опустил веки. Может, он и хотел рыкнуть, как следует, но, видно, передумал. Или только сделал вид, что хотел? В следующий миг его голос зазвучал тихо, увещевающе-ласково: – Ира, ну, это же несусветная глупость. Ты даже не представляешь себе, какая это дичь. Ты всерьёз полагаешь, будто я отпущу тебя одну в первом часу ночи только из-за того, что какой-то псих-сосед с ножом караулит твою дверь? А если он тебя приревнует к телеграфному столбу?! Ты ведь понимаешь, что это чушь собачья, не так ли?
— Не ругайся. Я боюсь за тебя.
— Всё, Ириша. Всё. И вообще, мы поедем не на трамвае, а на извозчике. Вот и он, кстати.
Гурьев поднял руку, тормозя экипаж. Когда пролётка остановилась, он сделал приглашающий жест:
— Прошу!
— Ненормальный! Во двор я тебя всё равно не пущу!
— Там видно будет, — Гурьев назвал адрес.
Дорогой Ирина молчала, украдкой поглядывая на него. Возле дома они сошли, и Гурьев отпустил извозчика. Девушка упёрлась ладонью Гурьеву в грудь и легонько оттолкнула его от себя:
— Дальше я сама.
— Да, как же, — он подхватил Ирину на руки, словно она не весила ничего.
— Сейчас же прекрати, слышишь?! Немедленно! Отпусти меня! Яша! Гурьев! Гур! Отпусти сейчас же! Я кому сказала?! Ну Гур, ну пожалуйста же!
— Спокойно. Вопрос на контроле.
Во дворе он осторожно поставил Ирину на землю:
— Ну, что? — Гурьев улыбнулся. — Дурочка моя, я тебя люблю. Иди домой. Завтра я возьму билеты, сходим в Большой, на балет. А в воскресенье поедем в Архангельское. Или в Кусково, как захочешь. Сейчас я тебя ещё один долгий разочек поцелую и отпущу. Идёт?
— Нет. Здесь не надо.
— Опять?!
— Да. Смотри!
Ему не нужно было смотреть – он и так видел. Состроив обречённую мину на лице, Гурьев громко и печально вздохнул. Шевеление в беседке посередине он определил, едва они с Ириной вышли аркой во двор. Просто не хотел пугать Ирину, понадеявшись, что у кодлы достанет мозгов не лезть к нему под окнами соседей и при девушке. Но, похоже, эти рыла чувствовали себя здесь хозяевами. Теперь они покинули свою беседку-берлогу, где только что бренчали на расстроенной гитаре и гнусавили какие-то нескладушки с претензией на звание городских романсов. Гурьев вздохнул, воздел очи горе и одним движением переставил девушку себе за спину. Кодла приблизилась:
— Нагулялисси? — один из парней увесисто сплюнул и смерил Гурьева взглядом, исполненным приблатнённой неги и лени. — Ирка, хиляй домой. Ща с этим разговор бует!
Гурьев стеклянно улыбнулся:
— Во-первых, исполать[100] вам, добры молодцы. А во-вторых, не Ирка, а Ирина Павловна. Как можно чаще и с поклоном.
— Ты хто такой?! — вскинувшись, оскалился парень и загнул пальцы веером. — Ты грамотный, да, фраер?! А вот это ты видал?!. — перед носом Гурьева мелькнул блестящий клинок длиной в полторы ладони.
Гурьев внимательно проследил за угрожающим движением:
— Правило номер один, — улыбка застыла у него на лице, словно на боевой маске самурайского доспеха. — Обнаживший клинок ради бахвальства заслуживает не поединка, а смерти.
— Чё-о?!.
Больше парень ничего не успел ни сказать, ни сделать. Удар – или бросок – впечатал его в землю с такой силой, что из-под тела со всех сторон выстрелили пыльные струйки. Ирина вскрикнула. Это не было похоже на драку. Это было вообще ни на что не похоже. Ей показалось, что Гурьев не шевельнул ни рукой, ни ногой – только чуть качнулся вперёд. На самом деле ни её органы чувств, ни забитые алкогольно-никотиновой отравой рецепторы «пацанов» просто не в состоянии были зафиксировать движения Гурьева. Пока любой из них замахивался бы для удара, Гурьев мог его убить раза три-четыре. Разными способами. Если бы захотел.
Шпана явно растерялась, не представляя, что делать дальше. Командир повержен, а враг…
Гурьев задумчиво – так показалось Ирине – шевельнул носком своего ботинка голову лежащего на асфальте Силкова. Голова страшно, безвольно мотнулась, словно принадлежала не живому человеку, а трупу. А Гурьев поставил подошву ему на лицо, будто готовясь расплющить его, и обвёл шпану взглядом, от которого они пригнулись, как трава, укладываемая наземь шквальным предгрозовым ветром. И голосом, от которого у Ирины всё окаменело внутри, произнёс только одно слово:
— Брысь.
И они брызнули. Не побежали, не бросились прочь – именно брызнули, как… как настоящие брызги. Гурьев вернулся к Ирине, взял её за локти и осторожно встряхнул:
— Сильно испугалась, да? Ну, всё уже, всё. Идём домой.
Ирина всхлипнула и вдруг сухо, истерически хохотнула. Потом ещё, и ещё. Такая реакция ему не понравилась, насторожила. Если бы она заплакала – другое дело.
— Вот так, да? — она снова хохотнула, как взвизгнула. — Вот так вот… Раз – и всё… Ба-бах!
Он подхватил Ирину на руки и быстро понёс к дверям подъезда. И там, у самой двери, поставив девушку на землю, целовал до тех пор, пока она не обмякла, пока не дрогнули её губы, не ожил язык, отвечая на прикосновение его языка. Пока у него самого едва не загудело в ушах.
— Всё хорошо, Ириша. Слышишь?
— Слышу. Это хорошо, да?!
— Больше не сунутся. Ни к тебе, ни к кому другому. Всё. Поняла?
— Гур…
— Домой, Ириша. Спать. И завтра в шесть у Манежа. Это будет наше место, договорились?
— Да.
— Я тебя люблю. До завтра.
— Гур.
— Что?
— Обними меня. Сейчас же!
Гур вернулся домой в начале третьего, — мама не спала. Читала в постели при свете маленького ночника у себя за сёдзи.[101] Он снял куртку, и мама вышла к нему, в простом домашнем кимоно и с тщательно убранными, как всегда, волосами:
— Привет, детёныш. Ты голоден?
— Нет, — он качнул отрицательно головой и улыбнулся. — Ты чего не спишь? Тебе же на работу завтра.
Она пожала плечами – дескать, что за глупый вопрос.
— Присядь, — мама указала подбородком в направлении стола. — Может, чаю выпьешь? Я заварю быстро, как ты любишь.
— Если ты со мной посидишь, — Гур посмотрел на маму, вздохнул и опять улыбнулся.
Она зажгла тихонько загудевший примус, — примус гудел всегда тихонько, потому что Гурьев сразу после покупки приложил к нему руки, — поставила чайник, вернулась, опустилась на стул и посмотрела на Гура:
— У тебя появилась девушка.
— Да.
— И это серьёзно.
— В общем, да. Похоже на то.
Мама улыбнулась, вытянула левую руку и, пошевелив пальцами, полюбовалась кольцом. Тем самым, папиным. Которое всегда переходило, с незапамятных времён, в соответствии с семейной традицией, от свекрови к невестке. Потрясающей красоты кольцо, — двухцветный, бело-жёлтый золотой ободок, платиновая корона, зубцы которой представляли собой лопасти мальтийского креста с поднятыми вверх раздвоенными концами. «Купол» короны венчал изумруд, большой, глубокий, удивительно чистой воды, огранённый таким образом, что в игре света на его плоскостях проступали очертания проникающих друг в друга треугольных пирамид. И вокруг изумруда – бриллианты, образующие сложный, многоступенчатый узор, напоминающий цветок розы. Мама носила его открыто только дома. Всё остальное время оно висело на длинной, очень прочной стальной цепочке у неё на груди. Все эти годы.
