Владимир Лебедев - Царский духовник
- Хватайте его, злодея!
- Эй, вы, передние! Ищите злодея хорошенько!
- Чай, он там за иконами схоронился!
- Тащите его скорей на расправу!
- Довольно он над нами потешался!
- Полно теперь князьям Глинским над нами царствовать!
- Чего ж это, братцы, не ведут его?!
- Как бы не утек он от нас!
Те, что посильнее были, пробивались сквозь толпу в двери церковные и сами начинали, другим не веря, искать князя Глинского в церкви.
Наконец досталась толпе жертва ее обреченная. Зверем голодным завыл народ, увидев, что вывели из дверей боярина ненавистного, бледного и трепещущего.
Десятки рук держали его, был изорван кафтан его дорогой, по лицу кровь струилась… Частым дождем сыпались на него удары свирепые, и видно было, что недолго князю Глинскому выдерживать ярость толпы народной. Не было над несчастным боярином ни суда, ни допроса перед судьями-палачами его многочисленными: сразу отовсюду надвинулись на него свирепые мстители - ножи засверкали, копья поднялись, кулаки дюжие стали удары наносить. Стонал ли, кричал ли князь Юрий Васильевич Глинский - не слышно было, а когда пробились к жертве своей те, что сзади были, увидели они лишь труп бездыханный, растоптанный, изуродованный… Да и того вскоре не осталось от богатого, гордого боярина: на мелкие клочья разорвала озверелая толпа своего ненавистника.
СТАРЕЦ СИЛЬВЕСТР
Далеко от Кремля, в закоулке пустынном, безлюдном, сидел в этот день старый священник, отец Сильвестр; все пекся о найденыше своем, об отроке-сироте, Сенюшке бездомном. Унес его отец Сильвестр подальше от толпы мятежной и непрестанно о нем заботился. Каждый день, походив по городу сгоревшему, побродив в слободах уцелевших, добывал старец хлеба кусок, или овощей каких, или молока для парнишки бедного. Сильно ушиблен был Сенюшка на пожаре, разболелся он, ослабел. Если бы не старец Сильвестр, пришел бы парнишке конец, но болело о бедняге сердце старого священника, и хотел он его выходить. В закоулке пустом сложил старец шалаш малый из досок и бревен обгорелых и положил туда питомца своего нежданного. Собирал он на пустырях московских травы целебные, прикладывал их к обожженному телу отрока, освежал он голову парнишке водой из колодца ближнего. Мало-помалу легче стало парнишке - и бредить он перестал, и не стонал уже тягостно, как прежде.
Сидел старец Сильвестр возле Сенюшки и тихим голосом вел с парнишкой бездомным беседу благочестивую.
- Ты не ропщи, Сенюшка, что потерпел ты тяжко, спасая ближних своих. Здесь, на земле, грешный люд живет, здесь никто тебе за поступу твою спасибо не скажет. Да зато Господь Бог на небесах видел подвиг твой любвеобильный и записал Он его на скрижалях Своих нетленных. Ты мал еще, а все же сумел Богу послужить… За то ведь, Сенюшка, не оставит тебя Господь. Кто душу свою за ближнего положит, тому Царствие Небесное открыто, отроче ты мой милый…
- А что, батя, - спросил Сенюшка слабым голосом. - Видал я, как на пожаре многие люди чужим добром живились. Чай, покарает их за то Господь? Ведь то дело недоброе?
- А ты, отроче, не осуждай других и на них кару Божию не призывай. Бог на небесах Сам знает, кого покарать, кого помиловать. Точно, немало грешников на земле есть, да каждый грешник спастись может покаянием и молитвой. И тот грешник раскаянный милее Господу Богу, чем сотни праведников, гордых в правоте своей. По неразумию да по неведению своему творят они дела злые.
- А за что, батя, послал Бог на Москву такую беду великую?
Ласково усмехнулся старец Сильвестр и парнишку по голове погладил.
- Про то, милый, не нам с тобою ведать. Вот лучше испей водички да хлебца поешь.
Хлеб хороший, сегодняшний; подали его мне сегодня в слободе заречной, и за то благословит Бог даятелей.
Отломил Сенюшка кусок изрядный от ковриги хлебной и стал есть.
- А ты что же, батя? Иль охоты нет хлебца отведать?
- Обо мне не думай, отроче мой милый: лишь бы тебе хватило, а я к излишеству не привык. Да и не много нужно телу моему старому.
- А вот, батя, протопоп софроньевский - тот, слыхал я, без меры ест. Уж и толстый же он, батя, в три обхвата! Когда по улице идет, все на него пальцами кажут, все усмехаются.
- Не след, Сенюшка, глумиться. Если грешит протопоп софроньевский, за то с него Бог взыщет, не людское дело судить ближнего…
Замолчал парнишка, замолчал и старец. Тихо было в закоулке безлюдном, не доносились туда ни голоса людские, ни звон колокольный.
Неподалеку от старца и парнишки была яма глубокая да широкая, до краев лопухом и бобыльником поросшая; когда-то была та яма колодцем, да потом засорился, иссох колодец, и забросили его посадские, зарос он травою, и среди нее только прогнивший сруб деревянный остался. С той стороны, из-под этого сруба старого, раздалось вдруг кряхтение тяжкое, показалась из-за лопухов чья-то голова взъерошенная - и увидели старец с парнишкой неведомого человека, молодца дюжего, что выползал из чащи травяной. Запекшейся кровью было испятнано лицо его, была изорвана в клочки рубаха его пестрядинная; да и на одну ногу приметно он прихрамывал… Недобро глядели глаза его черные, крепко сжаты были губы его, и озирался он вокруг, словно дикий зверь загнанный. Поглядел он на старца да на парнишку, кругом взглянул - и со всех ног бросился к отцу Сильвестру… А как увидел около старого священника каравай хлеба едва початый, громким голосом закричал:
- Отдавайте мне хлеб-от! Второй день не ел.
Поспешно поднялся старец Сильвестр и нежданному гостю хлеб протянул.
- С Богом, молодец, ешь сколько душе угодно…
Обеими руками ухватился бродяга окровавленный за хлеб свежий и начал его грызть, отрывать и глотать поспешно, ничего кругом не замечая. Видно было, что утолял он голод не однодневный.
Скорбными очами следил за ним старец Сильвестр: был то грабитель тот, что у старого посадского на Варварской улице кубышку с деньгами ограбил. Он-то, грабитель случайный, не признал старца Сильвестра, а доброму священнику сразу в глаза бросилось его лицо дикое. Узнав грабителя, с великим сокрушением глядел на него старец Сильвестр.
Вот уже половина каравая в глотке у молодца пропала, словно ее и не было; стало покойнее лицо дикого грабителя: сытее стал парень.
Тогда положил отец Сильвестр ему руку на плечо и кротким голосом сказал:
- А что, друже, кажись, не к добру тебя привело грабительство?
Вздрогнул парень, из грязных рук хлеб выронил и пугливо уставился на старца… В очах его диких смешались ярость великая со страхом великим: не знал он, что делать, - схватить ли старика за горло или бежать пуститься… Да вгляделся он в сияющие очи старца неведомого и недвижим на месте остался… Узнал он тот самый взор всемогущий, который остановил его во время грабежа постыдного… Как тогда, остался он недвижим и робок и не смел слова сказать…
Улыбнулся старец Сильвестр, еще раз на плечо молодцу руку свою худую положил и молвил ему голосом кротким:
- А скажи-ка, молодец, отчего ты, словно зверь дикий, от людей на пустыре хоронишься? Скажи-ка мне, отчего ты хромаешь, отчего у тебя лицо окровавлено?
Замялся грабитель, перекосилось лицо его, сверкнули очи свирепые, и потупился он, ни слова не говоря.
- А ведь я знаю, молодец, почему ты от людей бежишь! Сотворил ты грех великий и теперь кары страшишься.
С трудом большим стал на ноги подниматься грабитель, стал кругом себя руками искать - не попадется ли камня или кола какого-нибудь.
- Сиди смирно, сын мой, - молвил ему кротко старец. - Не выдам я тебя приставам царским, да и грех твой я уж давно забыл. Не страшись меня и злобы не питай… А ежели хочешь гнев свой излить, - вот тут перед тобою старец бессильный и отрок недужный…
Перестал хромой грабитель подниматься; принялся он снова за краюху хлеба недоеденную, а все же поглядывал на старца глазами недоверчивыми. Старый священник так же кротко смотрел на него, да еще поближе к нему ковшик с водой свежей подвинул.
- Ну-ка, молодец, расскажи нам, что с тобою приключилось? Да знаешь что: по душе говори, всю правду истинную. Из нас тебя выдавать некому, не опасайся.
- Вижу, батюшка, - ответил м'олодец окровавленный. - В ту пору, как испугал ты меня очами своими, пустился я бежать по улице; разметывал я народ по обе стороны, раздавались за мною крики и проклятия - а все бежал я без памяти… До самого конца улицы Варваринской добрался я и там уж отдышался немного… А тут как раз весь народ к площади отхлынул, и был я один-одинешенек… Глянул я близ себя - лежит возле груда добра чужого: вижу я одежду богатую, кубки серебряные, укладки, накрепко запертые… Опять забрало меня за сердце, опять корысть проклятая потянула меня на грабеж неправый… Бросился я со всех ног забирать добро чужое, а тут и пришла мне незадача… У того добра - из боярского дома было оно вынесено - сторожил холоп боярский, и был у того холопа в руках самопал заряженный… Стоял тот холоп в сторонке, и не приметил я его… Увидел он меня, грабителя, стрельнул прямешенько в меня: угодил мне заряд в ногу правую, и упал я наземь… Услыхав тот выстрел, сбежались другие холопья боярские и на меня набросились… Уж тут, должно, меня мой угодник выручил: из сил последних поднялся я на ноги, оттолкнул от себя слуг боярских и бежать пустился…
