Олег Курылев - Шестая книга судьбы
Аудитория сидела, вжав головы в плечи и опустив глаза. Все чувствовали себя виновными не только в существовании листовок, но и в военных неудачах последних месяцев и недель. Казалось, что тень Эль-Аламейна и драма Сталинграда, похоронные марши по которому отзвучали по всей Германии менее двух недель назад, тоже легли тяжкой виной на их плечи.
Что касается Пауля Гислера, то его нервозность была вполне объяснима. Уже несколько месяцев гестапо перечитывало эти самые прокламации. Они знали их содержание наизусть. Знали, что письма рассылаются в почтовых конвертах во все концы страны, включая Австрию, и что центр заговора, несомненно, в Мюнхене — на родине национал-социализма. Именно здесь появились первые листовки. Их обнаруживали в будках телефонов-автоматов вложенными между страниц телефонных справочников, а жители Мюнхена вынимали их из своих почтовых ящиков. Но главное, все это зародилось и вызрело именно здесь, неподалеку от священной для каждого немца аркады полководцев Фельдхеррнхалле, у подножия которой пролилась кровь первых нацистских мучеников.
Последнее обстоятельство было как раз наиболее неприятным. При этом косвенные факты указывали именно на студенческую организацию. Более того, зараза, похоже, расползалась. Недавно появились серьезные основания подозревать уже и Гамбургский университет в причастности к деятельности «Белой розы». И, несмотря на все старания, никого не удавалось схватить за руку. А тут еще на стенах домов стали появляться надписи. Профессор Вангер как-то лично наблюдал картину, как полицейские, размахивая руками, словно регулировщики на перекрестке, призывали прохожих не задерживаться, скорее проходить мимо стены, с которой несколько рабочих соскабливали большие белые буквы. До того как надпись загородили фанерными щитами, он успел прочитать: «Долой Гитлера!»
— Вы думаете, почему я пришел именно к вам? — продолжал гауляйтер. — Да потому что кто, как не вы, освобожденные от фронта маменькины сынки, способны на эту низкую измену! Ну ничего, я найду вам занятие, более полезное для нашей борьбы, чем протирание штанов. Вы у меня научитесь орудовать лопатой и киркой. А иные и пороху понюхают. Это я вам обещаю!
Во время очередной паузы кто-то из девушек нервно хихикнул. На несколько секунд воцарилась гнетущая тишина. Глаза Гислера прищурились, а лицо приобрело откровенно скабрезное выражение.
— А вам, фройляйн, я тоже подыщу работенку по силам. — Выдержав паузу, он обвел ряды студентов взглядом, задерживаясь на редких женских лицах. — Вы, я имею в виду всех студенток, станете рожать по ребенку в год для нужд фатерлянда и фюрера. — Он окончательно пришел в восторг от своей идеи. — А кто из вас не сможет в силу каких-то причин найти себе партнера, ну, там, рожей не вышла, так я приставлю своих людей. Ха! Ха! Ха!
При этих словах он кивнул в сторону стола с сидевшими там эсэсовцами и функционерами гауляйтунга. Не успели некоторые из них угодливо осклабиться, как кто-то из задних рядов вдруг выкрикнул: «Да он просто пьян!» Аудитория загудела, потом поднялся шум. Через несколько секунд в возмущенных выкриках трех сотен голосов полностью потонули слова пытающихся призвать к порядку преподавателей. Гислер некоторое время смотрел на происходящее с ухмылкой на лице, затем собрал свою красную папку и спокойно направился к выходу. Следом, подобрав с пола листовки, вышел его эскорт.
Студенты повскакали с мест и бросились к дверям. Несколько десятков человек выбежали в коридор и что-то кричали вслед удаляющемуся Гислеру. Но ни он сам и никто из его сопровождения даже не обернулись.
Но и после ухода гостей университет продолжал бурлить. Много лекций и занятий в тот день было сорвано. Говорят даже, что ближе к вечеру большая группа студентов вышла на улицу и устроила что-то вроде демонстрации протеста. Впрочем, однажды такое уже было, когда несколько десятков человек выступили в защиту профессора фон Рентелена, отстраненного от работы и посаженного под домашний арест. Рентелен как никто умел с помощью тонкой иронии или исторических сравнений выразить на своих лекциях негативное отношение к режиму. Но выразить так, что предъявить конкретное обвинение было очень сложно. До поры.
Выслушав дочь, Вангер долго смотрел на нее, не произнося ни слова. Гислер был прав, сомневаясь в благонадежности мюнхенского студенчества. Где, как не в университете, его Эрна могла пропитаться этим духом пассивного, насмешливого протеста? Воспитанница Юнгмедель, а позже Лиги немецких девушек, никогда не слыхавшая дома открытой критики в адрес правительства, за исключением разве что бытового ворчания касательно вопросов образования, она вдруг стала иметь такие суждения, что Вангер, втайне отмечая их справедливость и точность, все чаще приходил в беспокойство.
Однажды в своем почтовом ящике он обнаружил запечатанный конверт без марки и адреса. Вскрыв его, он стал читать отпечатанный на машинке и скопированный на гектографе текст странного содержания. Вначале это было рассуждение о государстве, демократии и диктатуре, предваряемое латинским выражением: «Salus publica suprema lex».[6] Но дальше тон письма изменился. Анонимный автор призывал к сопротивлению:
«…Если у человека нет больше сил требовать свои права, то он неизбежно должен погибнуть. Мы заслуживаем того, чтобы быть развеянными по всему свету, как пыль на ветру, если в этот роковой час не соберемся с силами и наконец-то не найдем мужества, которого нам так не хватало до сих пор. Не скрывайте вашу трусость под личиной благоразумия! Ведь с каждым днем, пока вы медлите, пока вы не противостоите этому исчадию ада, растет ваша вина, становясь, подобно параболе, все выше и выше…
…Саботаж на оборонных предприятиях, саботаж на всех собраниях, митингах, торжествах, во всех организациях, которым положили начало национал-социалисты…
Саботаж во всех областях науки и умственного труда, работающих на продолжение этой войны, повсюду: в университетах, институтах, лабораториях, исследовательских заведениях, технических бюро. Саботаж всех мероприятий культурного характера, которые могли бы возвысить фашистов в глазах народа. Саботаж во всех отраслях изобразительного искусства…
Не жертвуйте ни одного пфеннига во время уличных сборов, даже если они проводятся под прикрытием благотворительных целей — это лишь прикрытие… Не сдавайте ничего во время сбора металлолома и пряжи! Пытайтесь убедить знакомых, даже среди низших слоев населения, в бессмысленности продолжения, в безысходности этой войны; в неизбежном духовном и экономическом порабощении, в разрушении всех нравственных и религиозных ценностей национал-социализмом! Подтолкните их к пассивному сопротивлению!»
В заключение были приведены выдержки из Аристотеля («О политике») и призыв размножить этот листок и передать дальше.
Это было третье письмо «Белой розы». Все указывало на то, что его авторы обременены определенным гуманитарным знанием. Они либо студенты, либо преподаватели, либо работники культуры. Вангер тогда долго сидел в растерянности. Как лояльный режиму человек, он обязан был немедленно донести о прокламации. Но сама мысль о доносе, даже таком, когда никто не должен был пострадать, была неприятна. Несколько последующих дней он вглядывался в лица студентов и своих коллег по университету, хотя совершенно не представлял себе, какая черта поведения могла бы выдать заговорщика Потом пошли слухи о существовании некой тайной организации, призывающей к борьбе с нацистским правительством. И, наконец, эти надписи на стенах или рисунок перечеркнутой свастики.
— Эрна, — стряхнул он с себя оцепенение, — ты видела эти письма? Я имею в виду…
— Я знаю, о чем ты говоришь, папа. Конечно, я их видела. И не только видела, но и читала. — Она посмотрела прямо в глаза отцу. — «Мы не станем молчать. Мы — ваша нечистая совесть. „Белая роза“ не оставит ваши души в покое», — продекламировала она запомнившийся отрывок.
— Боже мой, Эрна, уж не хочешь ли ты сказать…
— Успокойся, папа. Я не имею никакого отношения к этим людям. А их листовки у нас не читал только ленивый. Однажды одна из них была приколота к доске объявлений медицинского факультета и провисела там больше часа, пока кто-то из сознательных не сорвал ее и не отнес ректору. — Она встала, подошла к отцу и сзади обвила его руками. — Успокойся, я веду себя тихо, как мышка.
— Ну да, знаю я тебя, — проворчал, смягчившись, профессор, проводя ласково рукой по волосам дочери. — Небось тоже топала там ногами и первая выскочила в коридор за гауляйтером?
На следующее утро, в четверг восемнадцатого февраля, профессор отправился в университет. В одиннадцать часов у него была лекция для студентов юридического и исторического факультетов. Он вышел из своего дома на Брудерштрассе, прошел один квартал до Принцрегентенштрассе и сел в автобус. Всю дорогу его не оставляла мысль о шестом томе «Истории взлета и падения». Нужно разыскать Эриха и выяснить, где именно он нашел эти книги. Вероятно, он просто не заметил шестую, и она еще лежит там. Это не было навязчивым желанием заглянуть в будущее. Он по-прежнему не мог поверить в то, что стал обладателем книги, которая еще только будет издана после войны, но каким-то чудом уже попавшей в его руки. Просто книга постепенно обретала над ним власть, хотя он еще не отдавал себе в этом отчета.
