Андрей Мартьянов - Проект Германия
Взяли в декабре 1938-го. Следствие. Шили традиционные «шпионаж» и «антисоветскую пропаганду» (был донос о неосторожных словах на тему «лес рубят — щепки летят, но не слишком ли много щепок?»), привязали дело к ленинградским ежовцам, но получалось плохо — при всем желании Отдел охраны никак не мог участвовать в «необоснованных арестах» или «преступных методах ведения следствия», за которые Лаврентий Павлович сажал и расстреливал не менее ретиво, чем приснопамятный нарком Ежов. Несколько раз без ожесточения, скорее рутинно, дали в зубы — признавайся, гад!
Не признался.
А потом про Шмулевича забыли. Сидел в Доме предварительного заключения, небезызвестной «Шпалерке», аж до апреля тридцать девятого без единого допроса. Неожиданный вызов к следователю, скупые извинения, снятие всех обвинений, восстановление в партии, но не в звании. Невеликая должность участкового в пригородной Ржевке, при железнодорожной станции — а как иначе после ареста и пятна на биографии?
Осенью того же года приглашение в Большой Дом — стране и партии требуются проверенные кадры для работы в освобожденных от владычества панской Польши областях. О «пятне на биографии» волшебным образом было забыто навсегда, но Шмулевич ясно осознавал: Молодечно станет для него не просто «почетной ссылкой», а серьезным экзаменом — не справишься, пиши пропало. Звание вернули — лейтенант НКВД, приравненный к армейскому капитану или капитан-лейтенанту РККФ.
На самолет, в Минск за инструктажем, а потом к месту назначения. Вместо ленинградской квартиры — комната в скромном доме у толстой фельдшерицы Двойры Турфельтауб, принявшей, впрочем, нежданного жильца гостеприимно и кормившей вкусно. При поляках было куда хуже, чем при большевиках.
Двойру расстреляли немцы в июле 1941 года. Пухлая, страдающая одышкой старуха в первый же день войны пошла работать в госпиталь. После сдачи Молодечно ее убили не за то, что она была еврейкой, — прикончили вместе с ранеными.
Вот и вся история.
— На память вы пожаловаться не можете, — невозмутимо согласился товарищ Леонтьев. — Если играете, то не хуже артиста Алейникова, во что, впрочем, я не верю — отдельные подробности не знает никто, кроме вас и… И еще некоторых. Удостоверение НКВД у вас изъяли при поселении в гостиницу, под расписку, позвольте вернуть — оно подлинное, мы проверили.
Капитан положил на стол потрепанные красные «корочки». Хорошо хоть партийный билет не тронули, это выглядело бы сущим святотатством.
— Теперь… — Рядом с удостоверением на столешницу легла типографски отпечатанная зеленоватая карточка с красной косой полоской. — Вот пропуск для беспрепятственного движения по Москве в комендантский час, на всякий случай. За подписью коменданта города. Деньги, здесь двадцать червонцев, должно хватить на первое время — сходите хоть в клуб ВВС на углу Неглинной, совсем рядом, там есть ресторан. Столовая в гостинице, опять же. Голодным не останетесь. Прочее, наподобие военного билета, карточек, расчетной и вещевой книжки, получите через сотрудников партизанского штаба, товарищ Пономаренко полностью в курсе дела, вы под его ответственностью.
— Ну спасибо…
— Не за что. Это тоже входит в наши обязанности. Я за вами загляну в восемнадцать тридцать. Будьте готовы.
— Всегда готов, — не преминул подлить яду в голос Шмулевич. — Но, дико извиняюсь, у меня даже нижнее белье такое, что самому распоследнему зимогору станет стыдно.
— Ах, конечно! — хлопнул себя по лбу товарищ Леонтьев. — Ну-ка поднимитесь! Рост метр шестьдесят пять?
— Шестьдесят четыре.
— Считай, как товарищ Даудов, — капитан кивнул в сторону молчаливого и щуплого осетина в лейтенантском звании. — Немедленно распоряжусь. Вы отдыхайте. И не стесняйтесь, на тумбочке у входа в номер телефон — позвоните вниз, вам сразу принесут чай и закуски.
* * *Всё тот же ЗИС-101 остановился возле северного угла здания Сената, напротив Арсенала и Никольской башни. В машине, не считая водителя, трое — Семен Шмулевич, товарищ Леонтьев (объявившийся точно в назначенное время, минута в минуту) и Пантелеймон Пономаренко, который, несмотря на занятость, счел необходимым лично препроводить белорусского гостя на беседу. Или таково было прямое указание.
Ехать от гостиницы «Москва» до Кремля всего ничего, минута, можно было бы и пешком пройтись, не особо утруждаясь. Но раз положено на автомобиле — значит, так тому и быть. Шторки на окнах машины были наполовину задернуты, но Шмулевич успел подивиться на кремлевские стены, грязно-белые, с намалеванными черной краской подобиями окон: маскировка, с высоты наверняка кажется, что это жилой квартал. Побелка стен не подновлялась с 1932 года,[4] оно и к лучшему — яркая краска слишком контрастна, хороший ориентир для вражеских бомбардировщиков.
Товарищ Пономаренко слегка нервничал, вытирал платком лоб, покачивал головой, искоса поглядывая на Шмулевича — не подведет ли? Сам комиссар ощущал себя неловко и непривычно: как и было обещано, в номер доставили новехонькую гимнастерку и синие бриджи (и то, и другое великовато), шинель комсостава (в самый раз) и сапоги, которые вовсе не налезли — пришлось требовать поменять, что было тотчас исполнено. Заодно принесли мелкие принадлежности, необходимые каждому мужчине: от теплых зимних кальсон до бритвы и помазка. Хоть сейчас на парад.
Семен Эфраимович искренне полагал, что на Спасских воротах последует самая пристальная и дотошная проверка. Ничего подобного: товарищи из охраны, в бекешах и ушанках (начало подмораживать) приникли с обеих сторон к стеклам автомобиля, узнав отдернувшего шторку Пономаренко и сохранявшего абсолютную безмятежность Леонтьева, просто махнули — проезжайте, мол. Никаких сомнений, были предупреждены.
Со Спасской улицы на площадь, правее, мимо здания Совмина, к Никольским воротам. Подъезд Сенатского дворца, крыльцо под темным железным навесом.
— Это место называется «уголок», — полушепотом пояснил товарищ Пономаренко. — Окружено с трех сторон — башня, Арсенал… Выходите.
Леонтьев остался в машине, значит, выполнял лишь функции провожатого. Первый секретарь поднялся на крыльцо вперед Шмулевича. Дверь распахнулась. На лице военного у входа ни следа удивления или непонимания — кто, мол, таковы?
Плохо освещенный вестибюль, открытый гардероб. Верхнюю одежду вешаешь на крючки самостоятельно, никакой обслуги, да и вообще безлюдно — один молчаливый привратник, хмуро, но без лишней настороженности присматривающий за двумя визитерами.
— Лифт, пожалуйста, — наконец-то проронил блюститель, указав куда-то в глубину вестибюля.
И снова никакого личного досмотра, обыска, проверки спецпропусков, хотя Пономаренко и выдал таковой Шмулевичу при вечерней встрече. Надо думать, что на территории Кремля посторонние не могут очутиться ни при каких обстоятельствах. Если уж прошел за стену — значит, свой.
Поднялись на второй этаж, Пономаренко уверенно свернул из зальчика перед лифтом направо, в широкий коридор. Огромная деревянная дверь, судя по ручке с головой царского орла, осталась еще с дореволюционных времен. За ней — просторная приемная с ярко светившей люстрой, столом, заваленным газетами (надо же, в том числе и иностранными!), бумага для записей, отточенные карандаши в бронзовом стаканчике. На жостовских подносах бутылки «Боржоми». Стулья вдоль стен. И снова никого. Где личная охрана?
Приоткрылась вторая дверь, в приемную выглянул слегка полноватый товарищ в гражданском костюме, элегантном, глубоко-синем, с жилеткой и галстуком. Запонки белоснежной сорочки темно-лилового аметиста. Из нагрудного кармашка пиджака выглядывает часть оправы пенсне или очков.
— Ждем, ждем, здравствуйте. — Он шагнул к Пономаренко и Шмулевичу, протянул руку. По-русски говорит правильно, но с акцентом. — Значит, вот вы и есть тот самый комиссар? Вы редкий человек, товарищ Шмулевич. Заставили меня удивиться, а это, знаете ли, оч-чень нелегко. Чрезвычайно.
— Здравствуйте, товарищ нарком, — ровно выговорил Шмулевич.
Узнал сразу.
— Можете называть по имени-отчеству, я не обижусь.
— Как прикажете, Лаврентий Павлович.
Товарищ Берия производил впечатление самое благоприятное — голос кавказски-мягкий, никаких властных манер (присущих обычно руководителям среднего звена на местах, старающихся выглядеть если не вершителями судеб, то людьми, «облеченными доверием и полномочиями», как говаривал Салтыков-Щедрин), одет почти щегольски, приветлив и любезен. Но достаточно вспомнить, какая необоримая мощь сосредоточена за спиной этого человека, и невольно становится не по себе.
— Совещание… Даже не так. Не совещание, а неофициальная непротоколируемая встреча пройдет в крайне ограниченном составе, — предупредил Берия. — Запомните накрепко, товарищ Шмулевич: вы здесь никогда не были. Запомнили? Вот и договорились… Что же мы стоим? Идемте чай пить, только заварился.
