Позвони мне - Борис Михайлович Дмитриев
По-настоящему солидные люди играли в «шмен». Здесь фигурировали бумажные банкноты, ставки делались на казначейских номерах. Закладывалась в руку купюра, и охотник выбирал половину порядковых цифр на банковском денежном номере. Названные цифры складывались, также складывались и оставшиеся. Выигрывал тот, чья сумма оказывалась большей. Знатные шулера обзаводились двухсторонними, поддельными, купюрами, с различными банковскими номерами, когда при любом раскладе возникал необходимый перевес на той или иной стороне бумажной банкноты. Разумеется, если обнаруживался обман, зубы летели в разные стороны.
Ещё в пятидесятых у дворовой шпаны пользовалась широкой популярностью игра в «жёсточку». Это аккуратно изготовленный воланчик из кусочка длинноворсового меха и свинцовой пяточки. Играющий, или, как его называли, «маящийся», стремился максимально долго жонглировать ногой эту летающую штучку. У каждого был свой любимый, тщательно разглаживаемый, завёрнутый в тряпочку воланчик. Если дело происходило весной или осенью, никто не снимал с себя верхней одежды, ведь могли тихонько и упереть. Надо было приспособиться каким-то замысловатым образом перекосить на себе пальто, чтобы высвободить одну ногу и руку, дабы не путаться в полах и свободно подбрасывать щёчкой стопы летающую жёсточку. Жонглирование могло продолжаться довольно долго, на счёт, со всевозможными канканами, аллюрами и переворотами. Успешней оказывался тот, кто был ловчее и выносливее.
Вся эта играющая в подворотнях на деньги молодёжь была насквозь пропитана уголовной «героикой». Жесты, повадки, жаргон, песни, ужимки, наконец, манера носить одежду, способы курить, плевать, свистать – всё было «фирменное», оттуда – с Печоры и Колымы. С другой стороны, в каждом сидела героика прошедшей войны, несомненно патриотическая её составляющая, обусловленная психологией победителей, но во многом и сопутствующая любой войне нечеловеческая жестокость. Людям, прошедшим неслыханную кровавую баню, оказалось совсем непросто вернуться к нормальной, мирной жизни. Многие фронтовики ностальгировали по жажде острых ощущений, искали самоутверждения в риске, с избытком поставляемом войной. Это желание пройтись по лезвию ножа передавалось молодёжи и, в сочетании с лагерной «героикой», подталкивало к криминальному самовыражению. Вот в таких непростых нравственно-этических общественных кондициях подрастало и утверждалось будущее нашей страны.
В это трудно поверить, но наиболее популярной, прямо-таки кумирообразной, персоной моего детства оказывался не физик или лирик (это будет потом, в шестидесятых), а обыкновенный уголовный предводитель, хотя бы и удачливый карманный вор. Из этого никто не собирался делать большой тайны. Если карманник, то об этом знала вся улица, вся округа. Ему улыбались, перед ним заискивали, почти как перед нынешним банкиром. Вполне респектабельные, уважаемые люди не гнушались знакомством с подобными лихими ребятами.
Ничего, ничего не меняется в этом мире. Хотя и меняется. Тщательно вымытый, выбритый, стриженный под «бокс», в шёлковой тенниске, в хромовых гармошкой сапогах, с финкой за голенищем при голубом кожаном отвороте, такой красавец не идёт ни в какое сравнение с нынешним подловатым киллером, трусливо затихарившимся с оптическим карабином где-нибудь у чердачного окна. Тот мог спокойно, глядя противнику в глаза, засадить в бочину финский нож, обтереть его батистовым носовым платком, сплюнуть на поверженного со словами «душа с тебя вон» и не торопясь отправиться восвояси.
Для меня категорически необъяснима избирательность человеческой памяти. До сих пор ещё как наяву слышу уроки необыкновенного музицирования той послевоенной поры. По ночам, сквозь парадную арку нашего роскошного дома, проходила толпа молодых оболтусов и упражнялась в хоровом искусстве. Подвыпившая молодёжь дружно выкрикивала «упа, упа, упа…», задавая ритмическую основу будущего шедевра, а самый голосистый парняга, октавой выше, что есть мочи выкрикивал «тиливилинадцать румба ква а шарла пупа, пупа, пупа». И далее следовало абсолютно скабрезное четверостишие, от которого просто уши вяли. Всё это происходило в ночной тишине, с прекрасным арочным резонансом. Одним словом – кошмар. Иногда, конечно, звонили в милицию. Были пронзительные милицейские свистки, был топот копыт, но пару дней спустя хоровые упражнения благополучно возобновлялись.
Выскажу мысль парадоксальную, но, по моему глубокому убеждению, поколение молодёжи, рождённое в тридцатых и сороковых, по своему потенциалу было наиболее ярким и ёмким из всех лет калейдоскопического двадцатого века. Уникально крепки духом, ярко умны, сильны физически были те люди. Быть может, революция, сталинские репрессии, а потом война каким-то образом мобилизовали генетические ресурсы и вызвали к жизни дополнительные резервные силы.
Я всё не перестаю удивляться: насколько изменяются внешние формы жизни в пределах памяти одного человека. Нет смысла утверждать, делается ли жизнь людей со временем лучше или хуже, но она очень существенно меняется, становится принципиально иной. Ведь надо только представить, что это я, современный человек, ходил с бабушкой Ксенией по улицам Луганска и собирал в ведро конский навоз, чтобы замешивать его с песком и глиной для обмазывания кирпичной печки на нашей кухне. Газа не было, топили на пятом этаже дровами и углём выбеленную разведённой известью, с чёрной железной духовкой и чугунным поддувалом, обыкновенную печку! Таскать на пятый этаж из подвала печное топливо входило в мою ежедневную обязанность.
Городская жизнь обслуживалась по преимуществу гужевым транспортом. Хлебные будки, фуры, гружённые крем-содой и вермутом, пролётки – всё держалось на лошадиной тяге. Какие «Феррари», какие «мобилки», что за компьютеры? Еженедельным моментом истины, венцом мироздания распахивался воскресный базар. Народищу, товару, барахла стекалось со всего света видимо-невидимо. Знахари, цыгане, ворожки, гадалки, ручные крысы, вещие совы, удавы, коты – всё это умело предсказывать, утешать, исцелять, осчастливливать. Уличные фотографические салоны, с задниками под вставные морды. Воткнул рыло в дырку – и ты уже кавказский джигит, князь на горячем коне; воткнул в другое отверстие – лётчик, а хочешь – витязь в тигровой шкуре. Красота, только бы не моргнуть, когда вылетит птичка. Там кричат: «Держи вора», там орут: «Есть холодная вода – лучше пива и вина». Обыкновенную воду со льдом носили сорванцы в вёдрах и продавали за пятак полную кружку. Ни тебе газов, ни тебе сиропов. И всё это с неимоверно красными, задыхающимися от счастья, радостными физиономиями.
Однако заканчивалось лето пятьдесят третьего. Я перезнакомился, передружился с ребятами из нашего двора. Детей тогда в каждой семье водилось много: трое, четверо – обычное дело. Всё перемешалось, ровесники, дети постарше, поменьше жили одной большой дворовой ватагой. Носились по улицам как угорелые, забывая о доме, о еде. Босиком с утра до ночи куролесили по всей округе, лазали по деревьям, подвалам, чердакам. Вечером, приходя домой, мыли ноги, едва доползали до коек и проваливались в детские воздушные сны.
Первого сентября мама собрала меня в школу. Скажу сразу: весь первый класс я простоял у доски в роли провинившегося. Хотя учебный год завершил с похвальным листом. Плохую службу сыграло моё, оказавшееся некстати, умение бойко читать и писать. Когда все нормальные дети с каллиграфическим
