Позвони мне - Борис Михайлович Дмитриев
Я непоколебимо уверен, что отец мой был очень полезным, по-настоящему ценным работником. Его отличала необыкновенная организованность, он никогда ничего не делал в своей жизни на авось. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь англичанин или немец мог бы соперничать с моим родителем в аккуратности, трудолюбии и обязательности. У папы не было высшего образования, к тому же он не был коммунистом, и даже в этой, по советским меркам, абсолютно безнадежной ситуации он умудрился продвинуться по служебной лестнице до весьма солидных чинов, до уровня руководителя областного масштаба. Прекрасно помню уговоры сослуживцев на предмет плюнуть на всё и положить в нагрудный карман заветный партийный билет, открывающий перспективу дальнейшего роста. Но для моего отца плюнуть на всё означало, прежде всего, плюнуть на себя самого, а это было недопустимо ни при каких обстоятельствах.
Вот так и оказался я в мае пятьдесят третьего года в роскошной четырёхкомнатной квартире на пятом этаже архитектурного сталинского дива. После краснолучских шахтёрских пристанищ в новых апартаментах возникало ощущение стадиона. Недосягаемых высот потолки, гостиная в тридцать квадратных метров, огромная прихожая, необъятная кухня, удобства, кладовые – всё для житейского благополучия, в самом лучшем виде, было скомпоновано в нашем новоявленном царстве. О чём говорить, если даже люстры, самые настоящие, бронзовые с хрусталём, были предусмотрительно развешены и подключены строителями в каждой жилой комнате. Балконами и окнами квартира выходила на обе стороны украшенного карнизами и лепными консолями здания.
На первых порах мы были просто не в состоянии заполнить квартиру площадью в сто квадратных метров. В одной из комнат, с выходом на малый балкон, устраивали на зиму хранилище для антоновских яблок, капусты и мешков с пахнущим чернозёмом картофелем. Хотя, конечно, во дворе имелся капитальный коллективный погреб, для размещения бочек с солениями и залитых сургучом бутылей с томатным морсом – тогда ещё не освоили умение закатывать крышками консервацию.
Для меня является вершиной русского литературного слога то место у Юрия Михайловича Лермонтова, где он описывает жилище Печорина и панораму Пятигорска. Помните ли? «Вид с трёх сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту, синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее…»
Увы, увы. Открывавшаяся из наших окон панорама на фасадную сторону оказалась не столь живописной. Очень смущали взор заборы из многорядной колючей проволоки, сторожевые псы и вышки с автоматчиками под прожекторами. Прямо через дорогу, напротив нашего дома, ощетинилась колючкой лагерная зона, где жили и возводили «Дом техники» заключённые. Пронзительно удручающей проступала картина в ночи, когда по всему периметру зоны включали осветительную иллюминацию. Сырость, бесконечные ряды электропроводов, взрыхлённая земля, шарящие лучи прожекторов и нескончаемый собачий лай. Сам вид лагеря, люди в серых бушлатах, вперебежку снующие между кучами делового материала и строительного мусора, постоянно напоминали жителям дома, что дорога в тюрьму никому не заказана. Что расстояние от их зыбкого благополучия до лагерного беспредела, как говорится, в два плевка, в прямом и переносном смысле.
Все граждане страны в то беспокойное время пребывали в некотором промежуточном состоянии между волей и тюрьмой. Ни один человек, ложась на ночь в свою тёплую постель, не мог быть уверен, что досматривать сновидения ему не придётся на казённых нарах, даже пусть он трижды энкаведешник, супер – Павлик Морозов, экстрастукач. Потому что сначала сажали тех, на кого стучали, потом тех, кто стучал, потом стучавших на стучащих, и так по кругу без конца и края.
Есть одна характерная черта, особая примета сталинской эпохи. Когда в затравленной стране десятки миллионов людей томятся за решёткой, это вовсе не означает, что оставшиеся на свободе счастливцы наблюдают эту экзотику со стороны. На самом деле, оказывается, что сидим дружной компанией, все вместе.
Общество функционирует как система сообщающихся сосудов. Лагеря, пропустившие через своё ненасытное чрево массу униженных и поруганных людей, вываливали на просторы Родины несметное количество бывших зэков, носителей тюремной «культуры», тюремной же «этики». Был преступлен некий критический рубеж, за которым общество оказалось не в состоянии переваривать весь этот гулаговский продукт и само начало неуклонно сползать в джунгли лагерного этноса. Вследствие чего вся большущая страна Советов превратилась в грандиозный «кичман». Не случайно любимой песней вождя оказалась уголовщина из лирики Утёсова : «С одесского кичмана сбежали два уркана».
Первое, что я увидел, выйдя на балкон внутреннего двора нашего великолепного дома, оказалась стайка подростков, отчаянно бившихся у шлакоблочного забора. Они играли на деньги в «пристенок». Наверное, кто-то сжульничал, а может, обидно проиграл, и в ход пустили самые убедительные аргументы. Дрались раньше много и часто, по всякому поводу. Дрались большие и малые, с энтузиазмом, до кровищи, не вызывая живого интереса у случайных прохожих.
Игры на деньги, в начале пятидесятых, приобрели настолько массовый характер, что вся денежная мелочь, бывшая в обращении, оказалась настолько изуродованной, что определять достоинство монет приходилось только по цвету и наружному их диаметру. Чаще всего денежные игры имели «битьевое» происхождение. Обыкновенно приходилось что-то швырять или ударять в стенку, монету ли, специальный биток, а потом приниматься вышибать стоящую на кону мелочь, колотить по ней, пока она не опрокинется с «орла» на «решку». Находились ловкачи, умудрявшиеся с одного битка опрокидывать целую стопку монет. Металлические деньги пасовали перед игровым азартом, они плющились, корёжились, теряли привлекательный вид.
Стуканьем мелочи занималась по преимуществу голоштанная дворовая шпана; серьёзные парни тоже играли на деньги, но делали это с толком, с достоинством. Если играли монетами, ставили заклады под «орла» или «решку». Здесь надо было держать ухо востро. В ход пускали особым образом заготовленные фортели. Брали две одинакового достоинства монеты, спиливали идентичные стороны и потом прочно склеивали. В результате получалась интересная денежка с двухсторонним «орлом» или двухсторонней «решкой». Шулера запускали в дело такие штучки в самый ответственный момент, когда игра выходила на заключительные ставки.
Хорошей известностью славилась игра в «чик или лишка». Это когда зажимается в ладони горстка мелочи и желающему предлагается отгадать, делится ли оказавшаяся сумма на двое, тогда будет «чик», если нет – будет «лишка». Но опять-таки, в самый ответственный момент могла возникнуть волшебная копеечка, привязанная через рукав на тонкой леске. Она-то и могла решить
