Марианна Алферова - Тайна «Нереиды»
— Он там? — спросил Элий. — Я хочу говорить с ним!
— Это невозможно. Он мертв, пусть временно, но мертв…
Элий опустился на колени, приник к плите.
— Тиберий, ты слышишь меня? Уверен — слышишь. Это я. Гай Элий. Мы опять разминулись. Нам никак не свидеться. Но когда-нибудь и ты, и я… снова будем вместе. — Он гладил камень, и чудилось ему, что Тиберий отвечает — «непременно». — Зачем вы пришли? Неужели думали, что я убегу, бросив остальных умирать? Все слышали о предсказании Сивиллы, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы заняться укреплениями. И я решил воздвигнуть стену. Ведь предсказание адресуется только тем, кто хочет услышать— Просто закрыть собою… единственный способ.
— Когда мертвое тело разложится, душа Тиберия освободится, — сказал Проб.
— Но я не смогу говорить с его душой! Ну почему, почему он не поговорил со мной, пока был человеком? Почему?!
— Может, он боялся?
— Чего?!
— Упреков… ты не простил ему самоубийства…
— О нет… я его не обвиняю… ни в чем… Всего лишь не понимаю его, как и вас всех. Я мыслю как человек. Как другие.
— Не лги сам себе, Элий, — покачал головой Проб — как в ту минуту был он схож с сыном своим Марком, центурионом-следователем, и своей проницательностью, и даже своей мимикой. — Ты мыслишь вовсе не как все. Иначе бы Логос не избрал тебя проводником в этом мире.
— Логос? — переспросил Элий.
— Тот, кого ты называешь Юлем, Вером. Он — бог. Ведь ты знаешь это?
— Вер… Он здесь? Что с ним?
Ах, если бы Вер был здесь. Вдвоем им все под силу! Если у тебя есть преданный друг — считай, что ты сильнее других не вдвое, а в сотни раз. Вдвоем с Вером они отстояли бы Нисибис.
— Он готовится к битве, — отвечал Проб. — Молись богам, чтобы он победил.
— К битве с кем? — спросил Элий. И вдруг почувствовал, что внутри него все холодеет. Бог мог сражаться только с богом.
Юния Вера разбудило ржание коня. Вер выполз из пещеры, где спал, накрывшись бараньей шкурой, и с изумлением смотрел на стоящую на уступе женщину. Женщина держала на поводу коня, который… нет, не стоял, а висел в воздухе, перебирая копытами. Конь был бел и с крыльями. Пегас! Странный сын Медузы Горгоны и Посейдона, на котором любил разъезжать сам бог Аполлон. Конь, которого стихоплеты объявили своей собственностью. Сейчас Пегас был оседлан. Но вряд ли это придало ему воинственности. Пегас был конягой весьма упитанной — лоснящийся круп казался слишком массивным по сравнению с тонкими длинными ногами. Конь почему-то постоянно скалился, обнажая крупные желтые зубы, чем напоминал Веру поэта Кумия. На стальных стременах сверкали первые лучи зари. Так же как и на золоченом шлеме и броненагруднике смуглолицей женщины.
— Белонна! — изумился Юний Вер.
— Тебе нужен конь для сегодняшней битвы— вот я и привела конягу, — отвечала богиня войны, сестра и единомышленница Марса.
— Этот жирный! Да он на своих голубиных крылышках и взлететь-то не сможет. Разве что пернет изо всей силы, и его понесет реактивная тяга, — скептически поглядел на Пегаса Вер. — Сколько тысяч лет миновало с тех пор, как он принимал участие в бою с Химерой?
Пегас обиделся.
— Я летаю каждый день. По десять-двенадцать часов, от одного поэта к другому. Едва поспеваю.
— Отчего же ты так разжирел? От сочинений стихоплетов? Значит, тебе слишком часто попадались вирши графоманов, и тебя разнесло, как от обилия мучного. Ладно, надеюсь ты не врешь и в самом деле сможешь заменить боевого коня.
— Что? Ты хочешь лететь на мне в битву? — В черных выпуклых глазах Пегаса мелькнул неподдельный страх. — Я не планировал драться. Думал: буду вдохновлять тебя стихами. Вдохновлять — это бывает куда важнее, чем участвовать в битве. Поэты сражаются стихами. Я знаю столько стихов. Вот к примеру:
Рати троянские, всех их громадой, как пламень, как буря, Гектору вслед с несмиримой горячностью к бою летели…[71]
Цитата Пегаса напомнила Юнию Веру слова Авреола о том, что он знает «Илиаду» и «Одиссею» наизусть. Юний Вер теперь тоже знал Гомера наизусть. Но цитировать у него не было охоты. Вряд ли его противник ценит словесные изыски.
— Я не могу сражаться… — бормотал Пегас. — Что будут делать поэты, если я погибну?
— Твоя мать умерла и не будет оплакивать твою гибель, пусть хотя бы это тебя утешит.
— Меч, — сказала Белонна и сняла с себя перевязь с мечом. — Нагрудник… — и отдала свой броненагрудник. — Шлем… — и сдернула сверкающий позолотой шлем с черных кудрей.
Все пришлось Юнию Веру впору.
— Оружие! Оно красиво сверкает лишь в стихах или на музейных стендах, — хныкал Пегас. — В жизни я терпеть не могу сталь. Зачем сражаться, если можно слагать стихи. И стать бессмертным. В слове истинное бессмертие:
Воздвиг я памятник вечнее меди прочной
И зданий царственных, превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит [72].
Надо полагать, что под едкими дождями подразумеваются дожди кислотные, от которых ныне так страдают памятники старины, в том числе и пирамиды.
— Во время войны музы молчат, так что и ты помолчи немного, будь другом.
Юний Вер вскочил на Пегаса, и под его тяжестью крылатый конь едва не рухнул в ущелье, но отчаянно заработал крыльями, выровнялся и даже поднялся выше. Учитывая толщину Пегаса, это показалось Веру чудом.
— Что скажешь на прощание, Логос?! — крикнула Белонна.
— Жизнь с точки зрения разума бессмысленна. Значит, смысл ее лежит где-то за гранью разумного, — крикнул бог разума.
— А что скажешь ты. Пегас?!
— «Так произнес — и ударил противника в щит меднобляшный…»[73] — к месту процитировал Пегас.
— А что-нибудь свое?
— Римляне давным-давно разучились самостоятельно мыслить и по любому поводу приводят цитаты — к месту и не к месту. Некоторые называют это постмодернизмом.
— По мне постмодернизм — это дважды сваренная капуста, — отозвался Логос-Вер.
Вер уже видел противника — тот мчался навстречу на белом жеребце с начинающего розоветь востока. От солнечных лучей шерсть коня и доспехи грозного Сульде отсвечивали алым. И отроги гор из синих тоже сделались алыми, будто кто-то обрызгал их кровью. И небо неестественно и густо алело все больше и больше. И даже всходящее солнце казалось багровым, больным и страшным.
— Мне не нравится этот тип, — сообщил Пегас. — Тут, кстати, припомнился мне еще один стих…
— Помолчи, будь другом! — оборвал его Вер.
Он вдруг понял, что Пегас невыносимо трусит. И он сам — тоже, как ни пытался это скрыть. Сульде вызывал ужас. Своей силой и своей чуждостью. Ужас разрастался внутри Вера ледяным кристаллом и парализовал. Если бы Вер был человеком, он бы приготовился умереть. Но он был бессмертен и мог только проиграть.
Логос обнажил меч и помчался навстречу богу войны. Пегас резво перебирал ногами и махал крылышками. Кажется, конь поэтов еще пытался что-то цитировать, но Логос его не слушал.
Лицо Сульде, желтое, с узкими черными глазами, ухмылялось. Зеленый огонь из меча бога войны ударил в сверкающий броненагрудник Логоса, и во все стороны брызнули искры. Небосклон вместо багровых тонов озарился тем же едким зеленым светом, а Сульде вдруг разросся и сделался огромен, и копыта его коня попирали горы. Пегас мчался навстречу чудовищному богу, и зеленое пламя обвело зловещим ореолом крылья коня. Вер попытался и себя ощутить таким же огромным и непобедимым, исторгающим убийственный огонь, но лишь желтые зарницы вспыхнули где-то вдалеке, и едва слышные разряды грома запоздало прикатились, к подножию гор, встревожив Нисибис и заставив осажденных высыпать на стены. А Сульде вновь дохнул зеленым огнем, и пламя ударило Логосу в лицо, от нестерпимой боли юный бог ослеп, а Пегас жалобно заржал. Логос ударил коня по крупу и, превозмогая боль, ринулся навстречу врагу, ничего не чувствуя, кроме пылающей боли. Наконец клинок его зазвенел, коснувшись клинка Сульде, и сотни белых молний брызнули по небосклону.
Противник был чудовищен и необорим, а Логос перед ним — беспомощен и жалок. Но он должен был сражаться несмотря ни на что…
Кажется, он что-то кричал. Он пытался представить все совершенство этого мира, всю его неповторимую красоту, чтобы в этом совершенстве и в этой красоте почерпнуть силу. На мгновение к Веру вернулось зрение. Боль отступила. Он вспомнил, что во всей Империи не было лучшего бойца, нежели он, и представил, что вся мощь Империи сосредоточена в его клинке. Вся неколебимая сила логики, совершенство риторики, мудрость философии, вдохновение поэзии, справедливость законов, красота живописи, мощь архитектуры — все, что только пришло на ум, он призвал себе в помощь. И все это разлетелось стеклом от одного удара всемогущего бога войны.
