Клещенко Елена - Наследники Фауста
– Где та женщина? - спросил я его. - И другие, что были здесь?
– Убежали, когда я подъехал.
– Давно?
– С час назад.
Здесь я окончательно понял, что очнулся напрасно. Прийти в себя на руках у испанского монаха - а кем может быть монах в этих землях, как не инквизитором или помощником инквизитора?! На вид он добрый человек, но это ничего не значит - и мой приятель Хельмут, быть может, мил и приятен для того, кто не видал его во время допроса. К тому времени я уже довольно наслушался рассказов о том, как инквизиция Нового Света при удобных случаях расправляется с лютеранами: немцы и фламандцы гниют в застенках и орут под плетьми точно так же, как испанцы и индейцы, власти же и милости нашего губернатора не хватает, чтобы отстоять всех, - к тому же он и сам католик. Воистину, не говори, что худшее с тобой уже случилось, непременно получишь добавки…
Я завел глаза под лоб и представился потерявшим сознание. Надо было придумать, что и как соврать. Знает ли он, что здесь происходило до его прихода? Если знает, то догадался ли, что я пришел сюда по доброй воле, или, может, он считает меня пленником, жертвой колдовства? Если же, дай Господи, он уверится во втором, тогда что станет делать со мной? Едва ли поможет и отпустит восвояси… Попытается доказать мою вину и подвести под процесс? Станет допытываться о целях нашей экспедиции? Или просто пошлет на костер в согласии с тезисом «всякий немец - проклятый лютеранин»?
Старик улыбнулся так, будто понял, что я притворяюсь.
– Вы можете встать? Если нет, я позову слуг, чтобы они перенесли вас.
Держась за плечо моего спасителя, я спустился с помоста. Монах отпоил меня водой и пригласил разделить с ним трапезу. Есть не хотелось, но отказаться я не мог и взял кусок хлеба. Вокруг было полным-полно испанцев; пока я валялся без памяти, здесь разбили лагерь. Невдалеке солдаты устраивали костер. Сколь ни диковинна здешняя флора, но, засыхая, диковинные растения так же превращаются в сучья и хворост, как немецкие ели и орешник. Куча хвороста была уже достаточно велика, чтобы в центре поместился я.
Он назвался отцом Иосифом, миссионером, а услышав мое имя, сразу же спросил: «Не вы ли тот врач из экспедиции Вельзеров, который в Севилье болел лихорадкой и выздоровел?» Я подтвердил, что я и в самом деле тот врач.
– Мне писал о вас брат Георгий. Скажите, Христофор, верно ли я угадал: вы католик?
Я ждал другого вопроса: лютеранин ли я. Конечно, быть лютеранином сейчас для меня не слишком выгодно, но почему он так уверенно спрашивает? Самое большее, что мог обо мне написать монах из Севильи, - что я не так глубоко погряз в ереси, как другие немцы. И чем я непохож на доброго приверженца евангельской истины, хотел бы знать? Понятное дело, штаны со сквозными прорехами, которых портной не прорезал, изорванные и грязные чулки и такая же рубаха выглядят непристойно и ничуть не лучше, чем у вшивых испанских солдат, но отвращение к католической вере в моем сердце стало гораздо сильней за те месяцы, что я провел в Новом Свете.
Или же он этим вопросом подсказывает мне верный, спасительный ответ? Я знал, как это бывает на допросах, когда алмазное сердце искателя правды вдруг на мгновение размягчается и он хочет помочь подследственному. Но сейчас мне казалось, что старик хочет услышать правду настоящую, в смысле философском, а не инквизиторском. Более того, мне почему-то захотелось сказать ему эту правду - так же остро, как хочется выругаться, когда прищемишь палец. Я забыл и о своем намерении врать, и о корабельных мессах, и о том, как в Севилье нахваливал римского папу перед братом Георгием:
– Прошу простить, досточтимый, если разочарую или задену вас, но я не католик.
Он помолчал и затем сказал:
– Извините и вы меня, если вторгаюсь в сокровенное. Но пока вы были в забытьи, я невольно слышал ваши слова…
– Что же я говорил?
– Вы, насколько я мог понять, взывали к Пречистой Деве, каялись перед Ней и рвались к Ней всем сердцем. И подобное же писал о вас брат Георгий. Мне неведомо, как в ваших землях, но у нас не принято стыдиться любви к Ней, мы, напротив, полагаем это чувство самым возвышенным и благочестивым, ибо Она - заступница людей перед Сыном. Откройтесь мне, Христофор, вам не будет вреда.
– Я… - тут я прикусил язык, потому что понял, чего ради один испанец не отходил от меня в заразном доме, а другой теперь спасал от дикарской отравы. Имя, которое я повторял в болезненном сне в тот раз и теперь; которое одинаково звучит по-немецки и по-латыни; которое дают при крещении сиротам, ибо оно первым приходит на ум.
А что будет теперь, если отвечу как он ожидает? Мол, тайный католик, слишком привык к сугубой скрытности, ибо иначе в Виттенберге было невозможно… Я взглянул на него: глаза у монаха были большие и темные, веки набрякли от жары. Эх, горе мне, тогда, в Севилье, выбрал плохое время для вранья, а сейчас - не менее плохое для правды.
– Я не призывал Пречистую Деву. Я звал мою жену, ее имя Мария.
– Вы оставили дома жену?
– Оставил. - «Не своей волей, и в ожидании ребенка, который, вероятно, теперь появился на свет» - добавил я про себя, но вслух не сказал, ибо не собирался вызывать в нем жалость, если он жалостлив, и болтать лишнее, если он хитер.
– И вы испробовали на себе это снадобье, - отец Иосиф поднял с земли деревянную чашку и соскреб пальцем с ее дна разваренный стебелек, - ими называемое «айяуаска»…
– Да, но причина в том, что я врач, и понял их так, будто речь идет о лечебном препарате. Я не мог полагать… именно такого воздействия, я видел своими глазами очищающий эффект, но не думал, что окажусь в таком печальном положении.
– И я не думал, - с усмешкой сказал он и взглянул мне в глаза, - когда решался его отведать.
Слов у меня не нашлось. Миссионер, который делит с индейцами напиток их богов, вместо того чтобы причащать их телом Христовым… Что взять с меня, я всю жизнь был непутевым и, вероятно, дурным христианином не только с Хельмутовой точки зрения. Но этот монах, такой благообразный при всех очевидных следах лишений и трудного пути - он мог оказаться инквизитором, но нимало не походил на католических обскурантов или на тех прытких падре, что принимают исповеди у индеанок в темных клетушках после полуночи. Этот человек в своей вере был честен и в науках усерден. Разум мой отказывался представить отца Иосифа хлопающим в лад индейскому барабану.
– Врач должен знать недуги, которые лечит, - заметил монах, как бы соглашаясь со мной. - Вам нет нужды меня бояться - я не инквизитор, а миссионер. Я не спрошу вас даже, для чего вы это сделали, но спрошу о другом. Верно ли, что в эту экспедицию вы попали заботами Хельмута Хауфа из Виттенберга?
– Совершенно верно, - я растерялся настолько, что врать более не помышлял. - Но как вы…
– Прав ли я, предполагая, что вы отправились в Новый Свет не по своей, но по его воле?
– И это так.
– Я не спрошу вас, чем вы снискали его немилость. Для меня довольно простого правила логики о друзьях и врагах. - Он значительно взглянул на меня.
– Вы враг ему?
– Слуга Божий не должен питать вражду к людям. Но мне приходилось работать с ним вместе по ходу процессов о колдовстве. Как многие члены нашего ордена, я в свое время предложил свои скромные способности Трибуналу. Он также. С тех пор я сменил поприще. Он переменил веру, но остался инквизитором, пусть у вас это называется иначе. Я всего лишь монах и не имею даже докторской степени, но, сдается мне, борьбу с силами ада иным надлежит начинать с собственной души.
Я не осмелился комментировать эти признания. Но подписался бы под каждым словом. Дружище Хельмут никогда не принадлежал к тем умалишенным, которые испытывают сладостный трепет, подвергая людей немыслимым пыткам, не был он также истериком, способным видеть наяву демонские образы в каждом невинном предмете. Он был всего-навсего властолюбцем и корыстолюбцем, заключившим договор с дьяволом в простейшей форме, которая не требует магических знаков и кровавых подписей, но лишь мысленного согласия - словом, обыкновенным человеком, каких немало в Священной Империи.
Отец Иосиф меж тем продолжал:
– Правильно ли мое предположение, что ваше возвращение в Германию причинило бы ему сильную досаду?
– Правильно. Но именно потому он сделал все, чтобы я не вернулся.
– Я понимаю, - отец Иосиф покивал головой. - Он человек влиятельный и жестокий…
– Был.
– Как вы сказали? - монах живо поднял голову.
Я смутился глупого слова, которое случайно вырвалось.
– Мне почудилось, вы… Я хотел спросить: нет ли у вас известий, что господин Хауф скончался?
– Нет, - он покачал головой. - А у вас такие сведения есть?
– Нет, и у меня нет. Простите, вышла ошибка, мы с вами не поняли друг друга.
– Что ж, оставим это. - Отец Иосиф зачем-то снова заглянул в деревянную чашку. - Но, как бы то ни было, вы хотите вернуться.
