Дмитрий Рыков - Урусут
– Почему без детей?
– А он не может их иметь. Что-то там со сперматозоидами. Скромные слишком. Хотели взять приемного – «да-да, сейчас-сейчас», год, другой, третий… Ну, не надо человеку – что я сделаю?
– Если не касаться семьи – то чем живешь?
– Да ничем. Что это за жизнь – вне семьи? Знаешь, вдруг и вправду нам неделя до смерти – все так перед глазами пролетает… Ты, наверное, прав. Человек сам делает свои ошибки, и сам за них несет ответственность. А одна ошибка порождает другую, та – цепляет третью, и – как снежный ком. Как сегодняшняя лавина. Ледник ведь не сразу поехал.
Меня воспитывала бабушка, она родила очень рано – и хотела удержать меня от этого. Мама меня родила рано – и посему тоже, как бабушка, хотела удержать меня от этого. Но у всех-то людей все получается по-разному! Вот мама. Обычный мезальянс. Ей – девятнадцать, она учится в театральном училище, красавица из красавиц. Папе – сорок два, он заместитель начальника порта.
– Ого! Для советских-то времен!
– Не то слово! Ну, вроде как любовь, женятся, рождаюсь я, но потом мама влюбляется в кинорежиссера и уходит к нему, а меня отдают на воспитание бабушке. Зато папа селит нас с бывшей тещей – бабушка ведь ему теща! – в своей квартире на улице Восстания, дом 20А, а сам получает жилье в новом доме у залива. И женится еще раз. В четвертый, кстати. А мама уходит от кинорежиссера к киноактеру. А потом выходит замуж за оператора. Маму, равно как и папу, я вижу раз в две-три недели. И когда у меня в восемнадцать появился ухажер! – о, но какой же был милый мальчик! Андрюша Клюев! Как меня любил! Цветочки-цветочки-цветочки, такой нежный застенчивый очкарик, взять за руку боялся, не то, что там в щечку поцеловать! А в первый раз поцеловав, как честный человек, сразу сделал мне предложение. Но бабушка стеною крепостною встала – нет, и все тут. Закончи учебу, повзрослей, ветер из головы уйдет, ля-ля-ля, тра-ля-ля… Года три Андрюша кругами ходил, а потом свинтил в Германию составлять компьютерные программы, писал-писал мне письма, да прекратил. Я эти письма хранила, перечитывала. И замуж я вышла только в двадцать восемь, когда и бабушки уже не было, и папы, а у мамы имелось трое других детей и сахарный диабет. Так в памяти и сидит, как я рвусь на улицу, мой несчастный поклонник у подъезда топчется, а бабушка стоит у двери и кричит: «Горячева Марина Анатольевна! Куда это вы собрались?!» – и у меня от ее голоса поджилки трясутся.
– Горячева – твоя девичья фамилия?
– Да.
– А нынешняя?
– Шевцова.
– Бабушка являлась такой строгой?
– Нет. Во всем другом – совсем не строгой. Но что касается мужского пола – скала. И себя, как я понимаю, мне отдала, хотя при моем рождении ей исполнилось всего тридцать шесть, и выглядела она шикарно, всегда, даже в домашней обстановке – как иначе, потомственная петербурженка, артистическая среда… Иногда пропадала на два-три дня, но никакой серьезной связи, никакого мужчины в доме. Зато тетки приходили чай пить, вечно такие же расфуфыренные – «Вера Александровна, вы ангел! Ах, такая ноша!» Тьфу!
– «Ноша» – это ты?
– Ну, конечно. Отдохнул?
– Не в отдыхе дело. Локоть разбил, и сильный ушиб грудной клетки. Как бы ребро не сломал. Ты как?
– Наверное, так же, но гематомы будут завтра, а сегодня мы лезем вниз.
– Неугомонная.
– Иначе умрем. Я не знаю, на какой мы высоте, но вспомни слова Шуленина о кислородном голодании – или сердечный приступ, или отек легких. Я не буду ждать. Во всяком случае, все стены облажу и до дна доберусь.
– Шуленин… Как ты думаешь, они живы?
Долгая пауза.
– Вряд ли. Я видела, как их унесло. Включай лампочку.
Белый Лоб зажег свет и направил его вниз.
Под ними, еще в метрах двенадцати, выступала другая площадка. За ней пещера уходила еще дальше вглубь.
– Вот так, мало-помалу, с площадочки на площадочку, мы и спустимся вниз. Хотел ты, Олег, стать альпинистом, а вышло – спелеологом, – пристегнулась к его карабину и скомандовала:
– Спускай меня, постепенно ослабляя веревку. Я легкая – у тебя сил хватит.
– Справлюсь.
Он, действуя, как на тренировках в клубе, помог ей оказаться внизу. Услышал щелчок – шнур отпущен.
– Посвети, будь другом.
Направил луч фонарика на второй выступ – и тут раздался визг. Визг не страха, а торжества.
– Олег! Олег! Здесь чьи-то вещи!
Свет прыгал по неровностям стен – Белолобов ничего не мог углядеть.
– Я не вижу!
– Спускайся!
– Как?
– Как учили, блин!
Он осмотрелся по сторонам, выбрал торчащий выступ, подпилил ножом с обратной стороны, вынул свою веревку из рюкзака, навязал особый узел и, упираясь ногами в стену, принялся спускаться.
– Кошки бы снял, дурень – зачем они тебе здесь?
– Ну и подсказала бы, – рассердился он, но больше из-за своей неопытности. – Сама дуреха.
Вскоре ступил на опору, поправил фонарик на голове – ну да, вещи.
– Что это? Я не пойму, – сказала спутница. – Повесь фонарь вон на этот сталактит-сталагмит – видно будет обоим.
Он подчинился, сел на поверхность и принялся осторожно ощупывать находку, затем поднял ее – она оторвалась от скальной породы легко, как будто ее оставили здесь вчера.
– Что это? – недоумевала Марина.
– Очень похоже на кольчугу восточного воина XIV–XV веков, но это невозможно.
– Почему?
– Ты не видишь? В такой сырости она должна заржаветь. А ее будто вчера выковали.
– Кому надо плести в современности кольчугу и тащить ее на Эльбрус?
– Не знаю, – он катнул камешек – увидел ножны с рукояткой меча. – Обалдеть, – Белый Лоб дернул рукоятку – она поддалась легко, из ножен вышел обломок сабли. На клинке была заметна засохшая кровь.
– Этой штукой людей резали. Похоже, удачно.
– Нет, – покачала женщина головой. – Может, мы сошли от гипоксии с ума?
– Может быть, – возразил он, – мы, как в кино, уже умерли, и находимся в загробном мире?
– Не говори чушь.
– Сабля – того же времени, что и кольчуга. Она не могла лежать здесь шестьсот лет и не заржаветь. Ее, по идее, из ножен с большим трудом надо вынимать.
– Ой, – Марина наклонилась и подняла четырехугольный предмет. – Книга?
– Дай, пожалуйста.
Петербурженка протянула книжку. Олег открыл – арабский рукописный текст. Чернила четкие, но главное – бумага! Она же сгнить должна к черту!
– Может, это какая-то целебная зона, где вещи не портятся и хранятся вечно?
– Да, – согласилась спутница, – и наши трупы будут, как новенькие. Давай конкретнее.
– Присядем? – они опустились на камни, прямо под свет фонарика. – Вообще-то, я не знаю арабский, – осторожно переворачивал страницы – и вдруг из книжки выпало несколько листочков другого формата и цвета. – Ой! – он смотрел во все глаза. – Греческий!
– А его не знаешь?
– Опять арабский! А это что? Язык тюрки! Слушай, это действительно не вчерашние вещи – на этом языке уже никто не пишет… Ба! Старославянский!
– Его можешь прочитать?
– Его – могу.
– Ну так читай! Если это историческая ценность, оставляем ее здесь для других альпинистов, а сами спускаемся дальше!
– Погоди, – читая, он вдруг онемел от изумления. Продолжал бежать глазами по строкам дальше, и голова кружилась.
– Что там?
– Мы точно не умерли? – поднял он к женщине побледневшее лицо.
– Что! Там!
– Во-первых, это письмо.
– От кого – кому?
– От человека по имени Олег – любому, кто его найдет. Слушай. Не дословно, конечно, но, значит, зовут его Олег, Иванов сын, Александров внук, по прозвищу Белый Лоб…
– И что?
У Белолобова руки будто закололо сотней маленьких иголок.
– То, что я тоже Олег, тоже Иванов сын, тоже Александров внук, и, естественно, мое прозвище – Белый Лоб, потому как моя фамилия – Белолобов!
Марина вскочила.
– Ты не шутишь?!
– Удобное место для шуток!
Она кинулась к нему, обняла и задрожала.
– Это мистика, это дьявольщина, это чертовщина! Нет, но мы же не умерли? Не умерли? Все так реально происходит!
– Марина! – он чуть отстранил женщину. – Давай вернемся на свое место. Еще два-три таких выступа – и мы уже не сможем подняться. А вдруг нас будут искать?
– Подняться – сможем! Ты ведь учился? И я тренировалась! Все получится – и вниз дойдем, и вверх поднимемся, если надо. Все лучше, чем лежать и ждать смерти. Читай дальше! – и снова присела рядом.
– Он пишет, что у него… так, сломана нога и раны… Лежит он в пещере на Эльбрусе и умирает – то есть здесь! Но трупа-то нет!
– Нет! – закричала Марина. – Трупа – нет! Свети вниз еще!
Олег схватил фонарик и направил луч на следующий выступ. Голая скала – никаких скелетов и костей.
– Давай, читай дальше! – с нетерпением попросила петербурженка.
– Дата письма – 6902-й год от Сотворения Мира, то есть… То есть… 1395-й год. Ну, да, рубеж XIV–XV веков, я прав. Человек пишет, что он охранял некий Камень – имя собственное, талисман Тимура. 1395-й год – конечно, здесь тогда проходил Тамерлан, точно! Так, «отдал за это жизнь». Готовится умереть, как и мы.
