Андрей Ерпылев - Золотой империал
Подойдя к своему подъезду, Николай вдруг услышал, как за его спиной вдруг скрипнул под чьей-то ногой наст. Резко обернувшись, он чисто инстинктивно нырнул головой в сторону, уходя от предполагаемого удара, и... никого не увидел. Впрочем, в их дворе всегда было темно как в яме. Фонари здесь канули в небытие еще в благополучные восьмидесятые, а теперь не упоминались даже в устно-матерном народном творчестве и фольклорных преданиях вечных скамеечных бабулек. Постояв, неудобно согнувшись, пару-другую минут, капитан пожал плечами, что в его позе не было лишено комизма, и распрямился.
«Надо меньше пить, — думал Александров, поднимаясь по лестнице, немногим более чистой, чем в подъезде Конькевича. — А то свихнешься, капитан. Или белочку словишь...»
Завтра, уже сегодня, наступало долгожданное воскресенье, и следовало отоспаться как следует перед трудовой неделей. А она, как подсказывала многострадальная часть тела, где, по устным преданиям, и заключается интуиция, обещала быть трудной.
* * *Николай лежал с открытыми глазами и долго не мог понять, что его вырвало из тяжелого похмельного сна.
Казалось, он только что прилег — за окном было темно и светать явно не собиралось. Однако, нащупав на тумбочке свои «командирские», Александров с удивлением убедился, что чувства его не обманули: светящиеся стрелки показывали без нескольких минут шесть утра.
Кинув часы обратно, капитан откинулся на смятую, с несвежей наволочкой подушку и снова закрыл глаза, но спугнутый сон уже улетучился. Во рту было гадостно, отдавало какой-то мерзкой кислятиной, голова гудела, как после солидного перепоя, хотя, как он отлично помнил, вчера едва-едва почали вторую бутылку «Столичной».
«Опять Жорка паленой водкой напоил, паразит! — ленивым угловатым булыжником прокатилось в голове. — Все экономит, зараза!» Хотя обвинять в экономии нищего инженера, к тому же чуть ли не всю мизерную зарплату всаживающего в пополнение коллекции (бывало, Жорка жил впроголодь месяцами, присмотрев какой-нибудь «перл» вроде пробного «марсовского» медного пятака 1723 года, например, эпопея с приобретением которого сама по себе была достойна романа) и в обольщение многочисленных подруг, было как-то неэтично, и Николай это знал лучше других, но...
Неохотно поднявшись, Александров некоторое время безуспешно шарил ногами по полу в поисках тапочек и, так и не найдя, протопал в кухню босиком. Вода из крана потекла с фырчанием, что говорило о ее недавнем отключении в целях ночной экономии, но оказалась холодной и вкусной. Напившись, прополоскав рот и умывшись уже по-настоящему ледяной влагой, Александров почувствовал себя значительно лучше. Чтобы потом не терять времени, да и не чертыхаться, обнаружив поутру, не дай бог, отсутствие воды в кране, он наполнил чайник и направился, было, снова к постели, но тут яростно зазвонил телефон в прихожей.
Вот оно что! Кто бы это в такую рань? Печальный опыт уныло напомнил Александрову, что ожидать от ранних звонков чего-либо хорошего по меньшей мере наивно.
Трубка была холодной, скользкой, и прикладывать ее к уху было неприятно.
— Александров, — нехотя буркнул капитан в мембрану.
— Какого хрена... ты там спишь, Александров?! — заорала трубка голосом начальника отдела подполковника Каминского. — Почему сразу не берешь? Нажрался опять, что ли?
Николай выдержал паузу.
— Сплю, как все нормальные люди, товарищ подполковник. У меня, если вы забыли невзначай, выходной, — с достоинством ответил он. — А что случилось?
Каминский в трубке, прежде чем ответить, матерился с минуту длинно и заковыристо, артистически нанизывая одну непристойность на другую. Несмотря на раздражение, Николай невольно заслушался, ибо подполковник слыл одним из лучших матерщинников не только управления, но и всего города.
Наконец нецензурное вдохновение начальника иссякло, и он сухо бросил:
— Крестники твои вчерашние в камере чего-то не поделили. Один холодный уже, а другой — в реанимации...
Николай даже задохнулся:
— Как же они в одной камере оказались-то? Я же специально...
Подполковник помолчал и буркнул раздраженно:
— А я почем знаю? Оказались, и все тут! Ладно, пять минут на сборы. Машину за тобой я уже выслал...
* * *Как оказалось, ночью срочно потребовалась камера для одной бабы, пардон, женщины, подрезавшей по пьянке своего благоверного, а так как подходящих помещений в старом тесноватом здании горотдела было всего два, осатаневший от недосыпа дежурный, ничтоже сумняшеся, велел перевести запертого в одиночестве Клеща в общую камеру. Старлей, состарившийся на службе без какой-либо перспективы на повышение, понадеялся на русский авось, и в результате капитан Александров сидел теперь над телом киргизского паренька, который, казалось, с большим интересом изучал своими непроницаемо-азиатскими глазенками лабиринт трещин на давно не ремонтированном потолке. Однако результатов своего исследования он уже, увы, не мог сообщить никому, кроме своего Аллаха, по причине располосованного от уха до уха горла...
Как показали срочно допрошенные еще до приезда Александрова сокамерники убитого — двое наперсточников, задержанных утром на автовокзале, и местный агрессивный бомж Ксенофонтыч — поначалу ничего не предвещало трагедии. Клеща подселили часов в двенадцать ночи, и он, пугнув по праву бывалого урки, старых обитателей камеры и перекинувшись с подельщиком парой-другой слов, завалился спать. За ним уснули и остальные обитатели камеры. Проснулся первым, оттого что на него хлынула какая-то теплая жидкость, Ксенофонтыч, занимавший место как раз под киргизом. Соскочив с нар с целью «урыть узкопленочного зассанца», он сам чуть не наделал в штаны при виде страшной картины: азиат бился в агонии, разбрызгивая вокруг темные в тусклом свете лампочки-сороковки, светившей под потолком камеры, струи крови.
Еще больше бомж, повидавший в своей длинной жизни многое, ошалел при виде второго парнишки, Клеща, который, уже глубоко распоров в двух местах левое запястье, обливаясь кровью, резал лезвием безопасной бритвы, неизвестно каким образом пронесенным в камеру, вены на правой руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника, вызвали охрану.
Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил...
Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.
Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего...»
Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:
— Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет...»
— Кто-кто?
— Князь, говорит, достанет.
— Князь, это что — кличка?
В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.
— Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф... А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех...
— А еще что он говорил?
— Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло — ужас! Как водица бежала кровянка... Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то... Красная-красная...
Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет, валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.
