Александр Логачев - Разрубленное небо
— Что я мог думать? Я спросил сиккэна, и тот сказал: «Белый Дракон бежал из столицы, когда я обвинил его в убийстве Такаши. Его нашел Годайго и уговорил встать рядом с ним, не иначе пообещав большую награду за помощь. Да только мы не позволим Годайго вернуться на престол». Скажу честно, я не удивился. Ты человек из другой земли. Мне неизвестны обычаи и законы твоей земли, мне не понять твоих мыслей… Нет, ненависти к тебе у меня не было. Ты чужеземец и не давал клятву верности ни сиккэну, ни Годайго, так какое мне дело, на чью сторону ты встал. Ты не злоумышлял ничего против императора, и потому ты мне не враг, а всего лишь соперник, сойтись с которым в поединке большая честь…
Хидейоши замолчал и дал время Артему подумать: «Странный народ эти японцы. Отречение стало у них настолько обыденным, что ежели оно бескровно для императора, то злым умыслом вроде и не считается».
— Вчера, — продолжил Хидейоши, — сиккэн позвал меня к себе в полевой шатер и рассказал, что мне предстоит сделать этой ночью. Когда я воскликнул: «Но это же подло!», он сказал: Вспомни принца Ямато.[63] Вспомни, как на Кюсю в провинции Идзума он победил одного из врагов трона, вождя одного из мятежных кланов. Ямато подружился с ним, в знак дружбы предложил обменяться мечами и вручил вождю заранее сделанный деревянный меч, взамен приняв меч настоящий. Тут же Ямато вызвал вождя на якобы дружеский поединок и без труда одолел его. Ямато старался не для себя, а ради страны — объединить земли под властью трона и спасти страну от распрей. Мы сейчас тоже спасаем страну, а значит, имеем право предложить нашим врагам деревянный меч. Иначе мы можем проиграть, и проиграем мы не только свои жизни, но и жизнь страны. Я бы предпочел честный бой, но раз дело касается спасения страны, я согласился покрыть себя позором — напасть ночью, застать врасплох.
С грустью произнес Хидейоши последние слова. Видимо, немалые душевные терзания пришлось вынести благородному самураю из-за того, что в иные времена назовут военной хитростью, блестящим стратегическим маневром. И эту догадку Хидейоши тут же подтвердил следующими словами:
— Я очищусь перед Буддой и богами молитвами, я очищусь в поединках с врагами своей кровью…
— А Ацухимэ и твой отец, они что говорили обо мне все это время? — спросил Артем.
— Отец… — Хидейоши усмехнулся. — Отец сказал, что грядет славная война, она разгонит сгустившуюся самурайскую кровь. И добавил, что его мало волнует, на чьей стороне будет Белый Дракон.
— А Ацухимэ?
— Ацухимэ… Она молчала. Лишь однажды сказала непонятные мне слова: «Сиккэн и Годайго — это один дракон с двумя головами. Ямомото прикусила одна из голов, могла прикусить и другая». Наверное, ей приснился кошмарный женский сон… Однако нам пора, Ямомото-сан, сиккэн велел не задерживаться…
Хоть сиккэн и не велел задерживаться, однако Артем все же не мог вот так вот уйти, не попрощавшись с Годайго. Все-таки полтора месяца вместе работали, гастролируя по провинциям. А это, знаете ли, обязывает к какой-никакой вежливости. Хотя бы к тому, чтобы вежливо сказать «до свидания».
Бывший император, которому, похоже, очень не скоро предстоит стать императором действующим, всей своей позой, в которой пребывал на полу, выражал скорбь. Вообще-то его следовало пожалеть, поскольку этой ночью обрушилась, как подорванный партизанами мост, заветнейшая мечта Годайго.
А ведь он считал ее на девяносто девять процентов воплотившейся! Такой удар не каждому дано пережить. Но жалость к экс-императору в Артеме перебивалась воспоминаниями о том, что именно этот человек приказал убить его в ту очень лунную ночь. Без всякой жалости взял и приказал.
Вместе с Годайго в доме находилось трое самураев, не отводивших от пленника взглядов. Ясное дело, они не боятся, что император-монах вдруг их раскидает, а вот попытаться покончить с собой — это да, это запросто, это в японских традициях, да и душевное состояние у Годайго сейчас как раз вполне подходящее, чтобы сводить счеты с жизнью.
— Извини, Годайго-сан, — сказал Артем, переминаясь у порога, — ничего личного, я просто спасал себя и своих близких. А говорят, заодно спасаю и страну Ямато от будущих бед…
— Страну спасаешь?! — Годайго вперился в Артема. Взгляд экс-императора был страшен, в нем мешались невыносимая боль и ярая ненависть. — Я знаю, кто тебе об этом наговорил. Тот, кто подослал ко мне. Проклятый Ходзё. Хитро, очень хитро. На такое только он и способен. Спасаешь страну! Ты губишь страну, глупый чужеземец, зачем-то свалившийся на нашу голову. И себя заодно губишь. Ты это поймешь, но будет уже поздно…
Годайго обхватил голову руками, сгорбился, уткнувшись лицом в колени. Он больше не хотел ни о чем говорить с предателем. Артему не оставалось ничего другого, как выйти на улицу. Скверновато было у него на душе.
Как себя ни оправдывай, как ни называйся Штирлицем, а вот не избавиться от нехорошего чувства, будто ты и вправду кого-то предал. Да еще тревожило какое-то смутное ощущение, будто что-то упустил или пропустил, бередило душу что-то вроде дурного предчувствия, хотя вроде бы с чего быть дурным предчувствиям, когда все дурное позади, а впереди лишь даль светлая и ясная…
Артем подумал, что, наверное, во всем виновата эта нелюбимая им часть суток — еще не ночь, но еще и не утро. Ладно, дорога разгонит всяческую хмарь.
— Кого оставляешь здесь? — спросил Хидейоши.
Гимнаст размышлял недолго:
— Всех своих беру с собой.
Оставлять их в одном месте с Годайго опасно — а вдруг и впрямь кто-то нападет, чтобы отбить экс-императора? К тому же теперь, когда вся Артемова штирлициана, слава Будде, позади, можно смело отправить женщин из ставки сиккэна в столицу, а еще лучше в Ицудо. Пусть сиккэн выделяет носилки, носильщиков, хотя бы пару дюжин самураев в сопровождение — думается, Артем заслужил столь малую награду за свои подвиги разведчика.
А Хидейоши вдруг улыбнулся во весь рот и подмигнул Артему:
— В четверти ри отсюда тебя ждет неожиданность…
Они шли по равнине, твердой, как скорлупа ореха. Куцая трава высокогорья не мешала шагу и не обдавала ноги обильной росой. Край неба постепенно разгорался алым.
Шагали молча. Руки самураев привычно лежали на рукоятях мечей. Даже женщины захотели пройти эти полри своими ногами, а не ехать в седле. Взятых в монастыре лошадей вели в поводу. К одной из лошадей был приторочен дорожный сундук, где лежали легендарные доспехи и женские вещи. Не самое подходящее с самурайской точки зрения соседство, ну да ничего.
Когда они обогнули холм, то увидели небольшой табунок оседланных лошадок, мирно пощипывающих малосочную осеннюю траву, и человека в доспехах, сидящего возле них на земле. Заметив приближающихся, человек тут же вскочил и направился навстречу энергичной, косолапой походкой. Очен-но знакомого облика самурай, надобно сказать, одни «запорожские» усы чего стоят…
— Что я мог поделать? — сказал Хидейоши, идущий рядом с Артемом. — Отец сказал так: «Я еду с тобой. Когда еще удастся всласть помахать мечом за императора? Скорее всего никогда». Отец у меня — самурай старой закалки, для него сражение — лучшее лекарство от всех болезней.
Но не глава дома Кумазава, Садато Кумазава, оказался той самой обещанной неожиданностью. Из-за лошадиного табунка вдруг появилась женская фигура. Ацухимэ! Сюрприз так сюрприз. Пожалуй, даже появлению императора Артем бы меньше удивился, чем появлению этой девушки.
— Как?! Откуда?! — свое восклицание Артем адресовал подошедшему Кумазава-отцу.
— Ты про нее? — Кумазава-старший кивнул себе за спину. — Она — Кумазава, и с этим ничего не поделаешь. Сказала, что все равно поедет. Если не возьмем, поскачет сама. Так бы и сделала. — Самурай пожал плечами: — Кровь Кумазава бурлит даже в женщинах.
Артему только и оставалось, что покачать головой.
— Ну что, Белый Дракон, — подошла к нему Ацухимэ, — ты избавил нашу империю от монголов, теперь ты избавил ее от Годайго? Что дальше?
Она говорила без улыбки, но смотрела насмешливо. Наверное, следовало ответить ей в том же тоне, только Артем не мог придумать, что сказать. Хотелось сказать правду — что он ужасно рад ее видеть, даже в столь необычном месте и в таком суровом окружении, и что в своих мотаниях по Ямато он постоянно думал о ней. Но лучше было это сказать наедине…
Пока Артем размышлял, за него ответил отец Ацухимэ:
— Дальше — на лошадей! И в путь!
Артем почувствовал, как его щеку ожег взгляд проходившей мимо Омицу.
— Это верно! — горячо поддержал самурая Артем. — В путь!
Проверив седла и упряжь, запрыгивали в седла. Омицу и Мито тоже отправлялись верхом. Омицу хоть плохонько, но умела ездить верхом. Ей выделили самую спокойную конягу. А Мито села за спину к одному из самураев Артема. Оставшихся лошадей погнал в монастырь один из воинов, пришедших с Хидейоши.
