Белла чао (1943) - Николай Соболев
— … присоединиться к союзникам…
Тут уже поморщились остальные.
— … или сдать оружие нам и разойтись.
— Немыслимо!
— Мы гарантируем питание и гуманное обращение со всеми, кто решит сложить оружие. И будем способствовать отправке на родину.
— У меня нет оснований вам верить, — отрезал генерал.
— Эччеленца, — слегка пристукнул палкой Костантино. — Я участвовал в переговорах о сдаче Коньица и могу сказать, что партизаны выполнили все, что обещали. К тому же…
— Князь, ваше безусловно ценное мнение мне известно.
Еще полчаса ушло на то чтобы побороть упрямство Куарры, но все впустую. Наконец, устав от нашей настойчивости, генерал предложил:
— Нам необходимо обсудить ваше предложение. Будьте любезны подождать снаружи.
Костантино вышел с нами в широкий коридор и тут же открыл свой гербовый портсигар:
— Угощайтесь!
Все, кроме меня, задымили, прислушиваясь к глухим звукам спора в штабе.
— Мнения разделились, — объяснял Костантино, энергично жестикулируя дымящейся папиросой, — часть готова сдаться на капитуляцию, часть считает, что нужно ждать приказа из Рима, еще несколько человек ненавидят коммунистов и готовы воевать под немецким командованием.
— Но какой выход у дивизии, принчипе? — спросил Ромео. — Вас разоружат так или иначе, только в нашем случае с почетом, а немцы с позором.
— Не все это понимают.
Внизу затопали армейские ботинки и по обеим лестницам к нам поднялись человек двадцать солдат. Шедший впереди лейтенант зашел в кабинет, где заседал генерал с офицерами и вышел буквально через несколько секунд:
— Вы арестованы.
— Это парламентеры! — возмутился Костантино.
— Вы тоже отправитесь под арест, — проскрипел из двери Куарра, — если попытаетесь помешать.
— Поднимите руки! — потребовал лейтенант.
Солдат вытащил мой вальтер из кобуры и охлопал всего сверху донизу.
Но пистолетик на резинке, спрятанный в рукаве, так и не нашел.
Глава 18
На одном крыле
Судя по тому, как быстро Ромео заснул, тюрем в его коминтерновском прошлом хватало. Взбил матрас из сена, залег и тут же засвистел носом.
А что еще делать-то? Пистолетик я, кончено, показал, да только все втроем решили пока не торопиться — к городу стянуты партизанские части, итальянцы об этом знают и вполне себе представляют, что с ними сделают за расстрел парламентеров.
Вот и задрых Ромео, а мы с Раде остались бодрствовать, и он мне историю нашего узилища и рассказал. Никакая это не тюрьма, а школа «Королева Мария», а что вместо широких окон в бывшем классе только леток в два кирпича шириной под самым потолком, так заложили окна, сразу как стал город Мостар центром великой жупы Хум.
Как и везде, первая волна террора была тут самой страшной. Всем сербам, цыганам и евреям запретили в течении трех дней выходить на улицу под страхом расстрела, и за эти три дня усташи прошли по адресам, арестовали и загнали вот в эту школу. А потом грузовиками вывозили за город, где убивали железными палками. Но справились быстро — город-то наполовину католический, наполовину мусульманский, граница по Неретве, православных от силы процентов пять, иудеев и того меньше. Ну а как первый угар геноцида прошел, взялись серьезно и перестроили школу в тюрьму, ведь родителей убивать важнее, чем детей учить.
Недобрую славу, которая тянулась за зданием, побороли радикально — примерно за год до моего первого появления в Боснии, в девяностых, весь город разнесли, если не в мелкую пыль, то в крупный щебень. Не пожалели даже Старый мост, которому без малого полтысячи лет.
Разбередил душе Раде, прогнал сон. Все мерещилась мне в темных углах кровь, слышались стоны убитых и витал запах смерти. Все вспоминал свою эпопею, все эти кутузки и кладбища, вспоминал и впадал в грех уныния. Партизаны итальянцам веселую жизнь устроят без вопросов, только мы этого, скорее всего, не увидим. Шкуру свою я продам подороже, но выбраться отсюда без внешней помощи вряд ли, часовые вокруг, и город незнакомый. Ну и ладно, зато дергающая боль внизу живота совсем перестанет донимать.
Но по гамбургскому счету, за два года немало крови фашикам и нацикам попортил, дрался честно, от боя не бегал. Милость к падшим призывал — не давал пленных расстреливать, на мозги коммунистам капал, что лучше договариваться… Может, после меня все чуточку гуманней будет.
Ба-бах!
Я аж подпрыгнул, а печаль мою унесла неожиданная стрельба в городе. Серьезная такая, не патруль с перепугу раз или два пальнул, а прямо-таки настоящий бой. Подскочивший Раде сразу определил на слух:
— Не меньше роты. О, пулеметы… от нас «бреда» и «ревелли»… с той стороны «шарацы» немецкие… Ну-ка, Владо, подсади.
Я подставил сцепленные в замок руки, Раде поднялся, уцепился за прутья и сколько мог, всунул голову в щель, оставшуюся от окна.
Громыхнул взрыв, за ним второй, тут уж проснулся Ромео и подхватил вторую ногу Раде, а то я уставать стал.
— Бой у мостов, похоже, итальянцы с немцами, — комментировал сверху Хамович.
— Откуда тут немцы?
— На мусульманской стороне рота стояла, и вокруг несколько, рудники охраняли.
— Ромео, кликни часового, может, он чего знает?
Но часовой, молодой уроженец Апулии, сам мало чего понимал и только повторял Silenzio! и Calma!, требуя от нас сидеть потише. Но стрельба все приближалась и вскоре уже Ромео уговаривал его успокоится. А еще лучше — открыть камеру и выпустить нас, и почти уболтал, но бой прекратился так же быстро, как начался. Выстрелы стихли, доносились только топот солдат, крики офицеров и пару раз проехал, завывая мотором, грузовик.
Освободил нас Костантино во главе изрядно потрепанного, но не побежденного взвода. Весьма импозантный князь ди Поджи-Суазо с дубовой полированной палкой, рукой на белоснежной перевязи и улыбкой в тридцать два зуба, широким жестом пригласил нас на выход:
— Вы свободны, синьоры!
—
