Сергей Лапшин - Последний довод побежденных

До определенного момента можно было надеяться на то, что мы в действительности совершенно ничего не знаем, и все слова, что нам говорят, все версии, не более чем досужие вымыслы и провокация. Меня всегда интересовала история Великой Отечественной и история нашей Победы. Прочитав кучу книг, просмотрев сотни фильмов, я сложил свое собственное мнение о том, что происходило в период с сорок первого по сорок пятый, какими причинами было вызвано и каким образом закончилось. В чем-то моя точка зрения совпадала с общепринятой, в чем-то отличалась. Но один непреложный факт, постулат, я точно для себя вывел. Вся логика войны, вся ее история утверждали лично для меня одно — русский народ не мог потерпеть в ней поражение. Он был обязан победить, ибо вопрос победы был равносилен вопросу выживания. Оговорюсь сразу, под русским народом я подразумеваю абсолютно все национальности Советского Союза. Тех, кто проживал и, главное, сражался на фронтах, каким-либо иным способом формировал свой вклад в Победу.

Так вот, лично мне было ясно, что война могла сложиться по-разному, в той или иной степени более удачно либо менее. Хотя, опять же, именно по моему мнению, лучше быть вряд ли могло. Но речь сейчас не о том. Речь о принципе, об аксиоме — русский народ потерпеть поражение не мог. Почему же здесь все пошло иначе?

Понимаете, я вижу асфальтированную дорогу. И помню разрушенные, вопиюще нищие деревни русских. Вижу вот прямо сейчас, с грузовика, что лес по сторонам дороги тщательно прорежен, вычищен, вижу, что подлесок аккуратно подстрижен. И разметку дорожную тоже вижу. Это все чрезвычайно напоминает современную мне Германию, вот только это ни в коей мере не радует меня. Поймите, я слишком много знаю для того, чтобы попасться на удочку о вечно пьяных разгильдяях русских. И если виденные мной крестьяне живут в грязи и смраде, в отвратительной бедности, это не из-за свойств их натуры. Это потому, что они на положении рабов и у них нет возможности изменить свою жизнь.

Я никогда не видел ничего зазорного в том, чтобы гордиться подвигом своего народа. И на полном серьезе считал, что те, кто погиб из моей родни, вечно будут жить во мне и моих детях. Возможно, в любой иной ситуации мне были бы близки учения нацизма. Но я русский. Я знаю, что сделали для победы десятки и сотни народностей и национальностей, которые населяли СССР. Русского определяет не национальность, а готовность сражаться и умирать за свою Родину, не более того, но и не менее.

Лично для меня Великая Отечественная — выбор миллионов людей между рабством и свободой. И я не понимаю, почему вдруг здесь этот выбор оказался в пользу первого.

Некоторое время мы ехали по асфальту, и я развлекался созерцанием стриженных на один манер кустов, отступающей немного далее от них лесополосы. За стволами и ветвями легких прозрачных осин и берез я мог разглядеть и поля, зеленые, засеянные, и разбросанные тут и там хозяйственные строения, домики.

Возможно, отпечаток на мое восприятие накладывало то, что я точно уже знал, на чьей территории нахожусь. И, скорее всего, именно поэтому мне все эти домишки, четко огороженные поля и луга казались расчерченными по линейке прилежным и аккуратным учеником.

Я, естественно, старался смотреть фактам в лицо. Выбор у меня был небогат — либо полагать, что я совершенно сошел с ума, либо принимать все, как есть. И я практически уже смирился со вторым вариантом, и лишь одна мысль не давала покоя. Я в самом деле не мог понять, почему вдруг те места, которые я привык считать своими, березы, трава, земля, все это в одночасье стало «собственностью Штайнера» или какого-нибудь еще Ганса-Фридриха.

В период серьезного увлечения «движем» я вдоволь накатался по стране. Ну и плюс работа тоже частенько заставляла мотаться в командировки. Так вот, скажу вам одну штуку, практически везде, куда мы выезжали, на территории РФ, везде я чувствовал себя дома. На своей земле. Безусловно, зачастую случались и эксцессы, в некоторых местах нам заранее объявляли, прямо с басов[72] или на перроне, мол, «здесь не Россия, здесь другие законы», но все это являлось лишь пустым позерством. Положим, арматуриной можно было с тем же успехом получить и в столице, от белого парня с короткой стрижкой, совсем необязательно для этого было выезжать, к примеру, в Нальчик. Да и вообще, лично мой опыт говорил о том, что в республиках Северного Кавказа люди в массе свой вполне адекватны, и гораздо более неприятны их же этнические общины, обосновавшиеся в Москве.

Но я речь завел сейчас не о феномене фанатизма. Я хочу сказать, что везде, где бы я ни бывал и в каких бы переделках ни зависал, везде я понимал, что это моя страна. Огромная, необъятная, такая, что ее за всю жизнь мне просто не объехать. Со своей разнообразной культурой, своими заморочками, но — моя.

А вот сейчас выстроенные по линеечке осины, стриженые у дороги кусты, на многокилометровом расстоянии… понимаете, это вроде бы и твое, родное, и в то же время совершенно чужое. Словно твоя женщина, переодетая в какую-нибудь чадру и разговаривающая на фарси. Вроде бы и глаза те же, а взгляд уже иной, руки, пальцы те же, а маникюр другой, цвет ногтей другой, фигура такая же, а походка неуловимо изменилась.

Надеюсь, я смог донести до вас свои ощущения, хотя бы отчасти. И теперь вы можете понять, почему меня взяла в прямом смысле оторопь. Я вцепился в борт грузовика и провожал взглядом мелькающие деревья, чувствуя, как кривятся от отвращения губы, как страх, непонятный, глубинный какой-то, поднимается в желудок, застывая в нем залитым холодным клеем.

Город встретил нас еще одним блокпостом. На этот раз даже посерьезнее, два сложенных из блоков здания, и снова та же «шахматка», которую сейчас можно видеть у любого отделения милиции, при въезде. Мы довольной быстро миновали фейс-контроль, пара дозорных мотоциклов проехала, доложилась о нас, стоящих тем временем под прицелами пулеметов. Стоит отдать должное, процедура опознания у них была налажена. Причем до такой степени, что даже одному из офицеров было совершенно не впадлу выйти из кабины и показаться проверяющим. Однако эти моменты меня занимали мало. Гораздо больше я интересовался тем видом, что открывался мне дальше, за блоками. И посмотреть там было на что.

Наверняка, въезжая в любой крупный город, вы сталкивались с так называемыми «пригородами». В какой-нибудь перди[73] это дачные домики, тянущиеся чуть ли не до центра. В городах поцивильнее — «частный сектор». Ну а если разбирать город-герой, то Химки или тот же Реутов выглядят вполне прилично. Так вот, здесь пригород был не то что бы симпатичным, но очень достойным внимания. Здания были разведены достаточно далеко от дороги, ну может, метров на шестьдесят-сто. Непосредственно до самого асфальта не было ни одного кустика, одна лишь трава, зеленым ковром покрывающая ровную как стол землю. И вбитые через ровные промежутки небольшие столбики с табличками, обращенными в сторону дороги, — «Vorsichtig, der Mine».[74]

Тем временем мы аккуратно тронулись, объезжая расставленные блоки, а я, застыв у борта, в буквальном смысле сжимая его деревянный край, подался вперед, всматриваясь в открывающуюся картину.

Уже издали здания и площадки рядом с ними показались геометрически идеально верными. Когда мы подъехали ближе, я, чувствуя вкус медной горечи во рту, мог сам себе ответить на вопрос — почему Здания были не чем иным, как длинными, метров по шестьдесят-сто, бараками. Прямоугольник вытоптанной земли, диссонирующей с заросшими сочной травой просторами, был огорожен двумя рядами колючей проволоки, крепящейся к вертикальным, судя по всему, глубоко и основательно вкопанным столбам.

Никто, кроме меня, не пялился туда так откровенно. Хотя не исключено, и очень даже возможно, что все в кузове смотрели как раз на меня. Думаю, выражение моего лица было вполне под стать тому, что я сейчас видел, и прочитать на нем можно было много чего. Но мне, клянусь, было плевать на это.

Я смотрел на длинные, одноэтажные бараки, на высокие караульные вышки по углам, на контрольную полосу, на размеченные для патрулирования охраны дорожки за пределами рядов колючей проволоки.

А главное, знаете что? То, что это была не бутафория. На караульных вышках я видел фигуры в серой форме, несущие службу. Видел солдат, прогуливающихся по дорожкам, и видел у бараков десятки людей в однообразной, серо-черной, в полоску, одежде с яркими пятнами на спине и груди.

Справившись с потрясением, я отвернулся, как-то, знаете, бессознательно стараясь отгородиться от того, что видел, спиной. Коротко скользнул взглядом по лицам тех, кто сидел напротив и по правую руку от себя. И тут только осознал, что на то время, пока смотрел на концлагерь, я совершенно выпал из реальности. Покуда я был поглощен открывшимся мне ужасом, мои попутчики… разговаривали. Продолжали начатую ранее беседу. Перекидывались замечаниями, увлеченно спорили по поводу организации какой-то службы, обсуждали фильм и еще что-то, во что мне вникнуть моментально было сложно. Несуетливо проговаривали фразы. Вскрикивали, эмоционально перебивали друг друга, а в моей голове каждое слово, значение которого я уже просто не понимал, носилось острой, отточенной иглой, колющей мозг.