Сергей Лапшин - Победить смертью храбрых. Мы не рабы!

Сергей Лапшин

Победить смертью храбрых

Kulturkampf (нем.) – любые формы борьбы за установление общей национальной культуры. Применительно к ВОВ – полномасштабное столкновение цивилизации и культуры европейской с аналогичными ценностями и мировоззрением народов, населявших на тот момент СССР. В данном контексте термин введен в оборот послевоенными западными историками и применяется для оправдания и объяснения необходимости «крестового похода на Восток 1941 года».

Лебеди

Нельсон

Мужчина, расположившийся напротив, внимательно меня слушал.

Я, как нетрудно догадаться, в очередной раз повествовал о своей иномирной сущности, о том, как умудрился попасть в сию негостеприимную реальность, о недавних приключениях. Военный иногда недоверчиво качал головой, улыбался, кивая, и пару раз даже удивленно хмыкнул. Но при всем при том ни разу меня не прервал. Иными словами, мой рассказ больше напоминал вольное изложение, чем лаконичный доклад.

– Так вот. Когда вы закончили разведку, герр лейтенант подумал, что я привел его в ловушку. Хотел показательно меня «порезать на ремни». Я предложил разобраться по-мужски… Дальше вы все видели. – Я сглотнул, чувствуя, как сухость пережимает горло.

Жутко хотелось пить.

– Воды разрешите? – попросил я, вполне разумно предполагая, что длительный рассказ заслуживает определенной благодарности.

Мужчина снял с пояса фляжку и передал мне. Я сделал несколько жадных глотков. Чтобы полностью утолить жажду, следовало бы выпить всю воду, но сделать это я постеснялся. С сожалением оторвался от фляжки и вернул ее владельцу. Военный, приняв от меня свое имущество, задал первый за всю нашу беседу вопрос:

– Чья эта земля, ты знаешь?

– Не в курсе, – покачал я головой. – Мне кажется, если сотрудники комбината ехали сюда без особых напрягов, значит, она в их собственности. Либо они с этим вопросом не особо заморачиваются, – добавил, пожав плечами.

– Что? – удивленно переспросил меня собеседник.

– В смысле, их мало интересует такая мелочь, как право собственности, – быстро поправился я.

Военный задумчиво покивал. Складывалось ощущение, что и мое пояснение осталось для него непонятым. Потер пальцами гладко выбритый подбородок и снова взглянул на меня пытливо:

– Если бы мы не вмешались, тебя бы расстреляли. На что ты рассчитывал, сворачивая немцу голову?

Хороший вопрос. Прямо в точку. Я его ждал.

Да ни на что я не рассчитывал, если честно. И вы, парни, как снег на голову, свалились. Уж на вас я точно не надеялся.

Раньше мне казалось, что я всегда и везде поступаю правильно. Я просто убежден был в своей правильности до того самого момента. Рассудочно, не ввязываясь в безнадежные дела, не рискуя попусту, старался выбирать исключительно правильную дорогу. Единственно возможный верный путь. И ведь какая штука – не могу сказать, что тут, с лейтенантом, меня переклинило. Я был в бешенстве, конечно, да что там – в ярости. Однако в тот самый миг я четко взвесил все «за» и «против». И решение убить было для меня сознательным. Опять же, как получилось, – единственно верным.

– Ни на что, – признался я. И добавил, интуитивно понимая, что сказанного недостаточно: – Просто… если уж мне хана, то пусть и их станет на одного меньше.

В лице моего собеседника что-то на секунду дрогнуло. Изменилось выражение глаз. И я будто бы увидел в нем свое отражение. Или он во мне – свое.

Другие

Терехов внезапно почувствовал неловкость. Улыбнулся смущенно, даже растерянно. Будто бы что-то интимное, близкое и родное проскочило между ним и мальчишкой. И тут же капитана бросило в жар. Обдало горячим лицо и спину. Мысль, мгновенно появившаяся в голове, билась током крови в жилах. Так и есть – ведь родной. Коли все, что говорит, верно, так, может, и есть он его, Терехова, дальний родственник. Ведь для того сражались они, жизней своих не жалели, чтобы потомки их жили. Свободными, честными.

Мог бы Терехов прийти с войны, растить детей, внуков нянчить и в глаза им смотреть, радоваться, что отстоял их будущее, когда нужно было. Но такой судьбы ему было не суждено. Выпало другое – где-то в дрянной и мерзкой действительности встретить того, ради чьего будущего погибли он и вся его группа.

– Значит так, парень, – преодолевая помутнение сознания, произнес капитан. – Вот что скажи… как мы победили?

Нельсон, подсознательно ожидавший этого вопроса, кивнул серьезно. Открыл рот… и застыл молча. Что рассказывать? И как? А главное… кому?

– А вы… простите… – заговорил, преодолевая смущение, – а вы тоже ведь… не отсюда? – И застыл, с жадностью глядя на капитана. Мучительно замерев в ожидании заранее понятного ответа.

– Нет, – качнул головой Терехов, – мы все погибли в сорок третьем. Выполняя задание, – замолчал. Добавил торопливо, как мальчишка, боящийся, что сейчас разрушится воздушный замок: – Сентябрь сорок третьего, Южный фронт.

Капитан впился взглядом в лицо собеседника. И Нельсон, испытывая небывалое облегчение, вздохнул удовлетворенно, расслабленно:

– Армия генерала Толбухина, штурм линии «Вотана»?

Терехов кивнул в ответ, чувствуя, что и его отпускает стянувшее нервы напряжение. Все. Теперь уж точно – все. Безо всяких недосказанностей и нелепых случайностей. Одной крови они. Вот почему парень этот так запросто вышел на немца, не заботясь о последствиях. И вот отчего напомнил он Терехову самого себя.

– Прорыв Миус-фронта летом… – осторожно произнес Нельсон. – В ноябре форсирование Молочной, – и осекся. Считая себя подкованным в вопросах истории, сейчас он неожиданно потерялся. Примерно представлял хронологию, но в точности воспроизвести ее не смог. Для него, как и для многих современников, Великая Отечественная была не более чем цепью давно уже получивших свой штамп операций: битвы за Москву, Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, операция «Багратион», штурм Берлина. Яркие картинки, почерпнутые из фильмов и книг, смутные воспоминания о посещении музеев. Все, что он мог сказать, неожиданно показалось мелким и совершенно недостойным того человека, что сидел напротив.

Позиционные сражения за плацдарм на Миусе в июле сорок третьего неотделимы от битвы на Курской дуге. Склоны высоты 213,9 стали кладбищем для техники и личного состава эсэсовских танковых дивизий «Дас Райх», «Тотенкомпф» и всего второго танкового корпуса Хауссера. Ожесточенные атаки, волны немецких танков, идущие по желто-зеленому, яркому подсолнечнику. Противотанкисты, укрытые рельефом и растительностью, расстреливали наступающую технику в упор. Чадили десятки дымных костров, раз за разом пехота, доходя до склонов, поднималась врукопашную. И раз за разом русские отбрасывали немцев, заваливая сочную, спелую кукурузу и подсолнухи трупами. Несколько дней ада на земле выпили всю жизнь из эсэсовских соединений. Терехов убивал врагов, наравне со всеми ходил врукопашную и не мог ни знать, ни даже предполагать, что именно они, бойцы и командиры дивизии, держащей безымянную высоту у деревни Степановка, нанесли элитным немецким соединениям едва ли не больший урон, нежели вся битва на Курской дуге. И именно этих танков и самоходок Манштейну не хватило неделю спустя, когда один за другим падали сданные Орел, Белгород и Харьков. Фактически провал операции «Цитадель» и мясорубка июльского наступления Южного фронта в равной степени привели к откату немецких соединений к Днепру[1].

Нельсон молчал, ощущая странную двойственность. С одной стороны, ему нечего было сказать сидящему напротив него, поскольку вопросом он владел слабо. С другой – он почему-то не сомневался, что любые его знания, какой бы глубины они ни были, ни в коей мере не сравнятся с правдой самого капитана. Так что говорить? Форсирование Днепра в сорок третьем, выход на государственную границу… разве это хочет услышать собеседник?

– Мы… – тут же осекся. – Вы победили. Взяли Берлин в сорок пятом, в мае, – и замолчал.

Терехов, сдвинув брови к переносице, удивленно смотрел на собеседника. И пытался соизмерить – осень сорок третьего, весна сорок пятого. Полтора года войны, смертей и разорения. Почему?!

Он едва не выкрикнул это, но вовремя себя остановил. Откуда мальчишке, живущему через шестьдесят пять лет после победы, знать, почему именно так. Терехов отвел глаза и почувствовал, что ему больше ни о чем не хочется спрашивать. Нерационально, совершенно без всякого повода капитан вдруг почувствовал злость на парня. Только секунду назад он был полон расположения к спасенному, а сейчас вдруг обозлился, будто бы вменяя в вину мальчишке полтора года кровавой войны.

– Долго, – безуспешно стараясь скрыть неприязнь, не желая молчать и накапливать в себе раздражение, проронил капитан.

– Долго, – кивнул Нельсон, почувствовав вдруг, насколько же это все-таки много – шестьдесят пять лет между Победой и им самим. Ему нечего было сказать капитану.