Лес Кости - Роберт Холдсток
Жозефина, в особенности, работала так, словно ее накрыло черное облако. Ее отношения с МакКриди были хуже некуда. За его спиной она не соглашалась ни с одной его идеей. Она испытывала удовольствие, уничтожая его, молчала во время любых дискуссий, на которых он присутствовал, и использовала меня, чтобы передать ему свои идеи.
В быстром старении обоих объектов она видела неизбежность, которая пугала ее.
— Это мы через несколько лет, — как-то сказала она, глядя на оба объекта во время одной из их неизменных ссор. — И любой из нас ничего не может поделать с этим. Это ножевая рана на нашей человеческой гордости; некоторые вещи неизбежны, мы не можем ими управлять, и дряхлость — одна из них. И что мы делаем? Мы принимаем это! Мы — Эос, глядящая на стареющего Тифона и боящаяся попросить Зевса добавить юность к бессмертию[22]. Боящаяся, я сказала — и имела это в виду, но даже так, человечество стареет, как и каждый из нас, и страх нашей расы не дает нам попросить инъекцию юности. Это ужасно… предсказуемо! Я хочу жить молодой, с мечтами молодых людей… Я путано объясняюсь, да?
Сейчас, заканчивая эти заметки, я понимаю, что она имела в виду. Удовлетворение от завершения проекта вернуло мне здравый смысл, который я потерял в течении этих лет. Но тогда я вообще не понимал ее.
Наблюдая за Ивонн, я поглупел от любви; глядя на нее долгими бесконечными часами, я пытался найти след одиннадцатилетней девочки… но вся ее юность и красота были заключены в темницу лет. И каждый день, с каждой инъекцией Хронона, она старела еще больше, прямо перед моими глазами, становилась еще более седой, еще более морщинистой, еще более согнутой.
Она и Мартин постоянно сражались. Не проходило и дня, чтобы они не кричали и не ругались; каждая схватка заканчивалась холодным скользким молчанием, которое смягчалось только к вечеру.
Мартин проводил очень много времени в одиночестве, и монитор сообщил, что он все меньше и меньше разговаривает с окружающими его призраками. Он уволился с работы и перестал участвовать в общественной жизни, хотя Ивонн осталась социально активной и очень враждебной к мужу.
Она флиртовала с многочисленными призраками, большинство из которых было ее постаревшими любовниками, которых она завела в предыдущие годы. Сейчас, вместо мнимых сношений, которые она проделывала перед нашими глазами, она, похоже, довольствовалась болезненно незавершенным флиртом. Как-то вечером я наблюдал за ней и услышал, как она произнесла мое имя; я знал, о чем она думает, но вместо возбуждения, которое ощутил в тот первый раз, когда внедрил в нее псевдо-знание о себе, ощутил лишь отвращение и разочарование. Я глубоко стыдился того, что сделал, но все еще не имел возможности удалить мое существование из ее жизни и уж точно ничего не мог сделать, чтобы стереть эти сцены из моей памяти.
Пришло время, когда все сексуальные и большинство общественных контактов прекратились. Она просто сидела и вспоминала, глядя из своего тела на невидимые мониторы, которые доносили ее душевные страдания до нас, наблюдавших за ней из лаборатории за средой.
Мартин, в одиночестве, проводил время, глядя на край среды, словно знал, что не может пересечь барьер. Триггеры в его голове регистрировали снижение интереса к странствованию за барьерами, но более аналитическим умам из нас казалось, что он просто осознал — идти некуда.
В декабре 96-го они уже были старыми людьми, прожившими, по их счету, семьдесят лет, такими же здоровыми и крепкими, какими родились, но, тем не менее, старыми. Во время моей смены я с замешательством руководил изучением тонкого торса женщины, на взросление которой когда-то глядел с замиранием сердца. Во сне она дергалась, говорила, плакала. Мониторы говорили, что все в порядке, но было трудно не поверить, что она прожила слишком быстро; все пустые дни в ее прошлом взывали к действиям, и то короткое и неудовлетворительное время, которое она действительно провела с Мартином, взывало к завершению.
Но вот в лабораторию вползло новое возбуждение. Я сам почувствовал его. Объекты были уже у начала возрастного барьера, и каждый день подходили все ближе к отметке «сто лет», нашей первой цели. Вначале именно в этот момент мы собирались сообщить всему научному сообществу о нашем эксперименте. Но сейчас победила естественная осторожность. За прошедшие недели мы начали мысленно представлять себе то, что лежит за барьером возраста; но в том микрокосме, которым является наше научное сообщество, мы никогда не обсуждали наши личные страхи и надежды. МакКриди расплывчато говорил о возможных реабилитационных процессах, и мы между собой обсуждали стоявшую за его словами мысль, что сам возраст не необходимо обозначает смерть. Но что должно придти? В наших научных мозгах были только грезы и предчувствия. И, признавая мифологию, над столом МакКриди висело огромное изображение цикады, наблюдавшее за нами с выражением, граничащем с изумлением.
В тот день, когда им обоим исполнилось девяносто девять лет и одиннадцать месяцев, МакКриди готовил заявление для прессы, пока все остальные собирали огромные файлы данных и решали, сколько денег нам надо для продолжения эксперимента. На следующий день, 5 марта 98-го, настало историческое событие… столетие двух человеческих существ. Чувство огромного облегчения охватило весь институт, и в первый раз мы открыто выпили в лаборатории, и не кофе, которое тайно наливали, стоя спиной к предупреждению «опасно для здоровья», а выдержанное шампанское, восемь бутылок на всю команду!
Я выпил вполне умеренно, поскольку мне предстояла ночная смена, но почему-то мы все чувствовали, что годы занятия одним и тем же того стоили; даже Жозефина выглядела ярче, более веселой.
Я наблюдал за пресс-конференцией МакКриди по маленькому переносному телевизору, одновременно ожидая, когда жалкие фигуры в среде опять погрузятся в глубокий сон. В обширном зале, из которого шла передача, стояла атмосфера сильного возбуждения, и я видел гордого МакКриди, одетого
