Позвони мне - Борис Михайлович Дмитриев
– Вы, Василий Иванович, не очень-то доверяйте поповской ереси, – порекомендовал комдиву ничуть не смутившийся сочинитель оригинальных биографий для библейских персонажей. И кот на плече у писателя принял воинственную стойку. – В Библии прямо указано, что человек отмечен подобием Божиим. Стало быть, волен возвышаться на степень Творца. Не вижу смысла стесняться художнику изображать небожителей литературными красками. Вы же не дрейфите впереди эскадронов в атаку идти, почему же я должен в своём ремесле чего-то бояться?
– Я бы на вашем месте не торопился тягаться со мною заслугами, – предостерёг борзописца Чапай. – Одно дело с беляками за народное счастье сражаться – и совсем иное дело порядки среди богов на свой лад заводить. Любому сознательному красноармейцу абсолютно понятно, что прежде всего в собственной дивизии следует справедливость восстановить, а уже потом, коли так невтерпёж, за богов приниматься.
– Я полагаю, про счастье народное – это вы для красного словца завернули, – немедленно отреагировал гость. – Счастье не бывает народным, оно касается только отдельного человека. – И кот на плече, вторя писателю, опять закивал клыкастой башкой. – Если вас всерьез смущает религиозная сторона моего романа, можно отказаться от «Мастера и Маргариты» и поставить на сцене войскового театра другой мой шедевр. Между прочим «Собачьим сердцем» он теперь называется. Неплохой может получиться спектакль, и главное – для личного состава весьма поучительный. В Разливе, я смотрю, и балалайка имеется, все реквизиты у вас налицо.
Тут уж Кашкет, по собственной инициативе, выдал на полную катушку знаменитую «Барыню». Так завернул, так пробежался по медным ладам, что, казалось, близлежащие деревья не совладают с собой и пустятся в пляс. Даже если бы на балалайке можно было играть только одну эту озорную мелодию, всё равно трёхструночка была бы великим музыкальным инструментом. Если щемящая душу благородная скрипка существует исключительно для того, чтобы изливать трагическую долю библейского народа, то без балалайки невозможно объять и осмыслить великую матушку Русь.
– Можно, конечно, и «Собачье сердце» на сцене поставить, – покладисто согласился Чапай, – только Фурманов это произведение не шибко приветствует. Да и я, признаться, не совсем понимаю его. Странная выдумка, что-то там не по делу против крестьянства и пролетариев наших нафантазировано. Вам бы не мешало иногда с «Капиталом» хоть маленько по тексту сверяться.
– Ничего странного как раз в «Собачьем сердце» и нет, – возразил солидно писатель. – У нас ведь иные всерьёз полагают, что если Шарикова посадить в рессорную тачанку, запряжённую шестериком, и снабдить акциями «Промнавоза», то из него может получиться порядочный человек. И, как всегда, ошибаются. Потому что именно акции «Промнавоза» и являются визитной карточкой господина Шарикова. Случайному человеку они ни в жизнь не достанутся. Волга ведь почему впадает в Каспийское море? Ей просто некуда больше деваться. Вот так и акциям «Промнавоза» некуда больше деваться, кроме как только идти на откорм жеребячьему племени.
Кот на плече у писателя протяжно мяукнул несколько раз, в знак согласия со своим знаменитым хозяином, и нежно погладил его мягкой в подушечках лапой по талантливой, мозговатой башке. Странное складывалось впечатление, что это вовсе не кот при писателе, но знаменитый сочинитель прибыл в Разлив при чёрном, как ворон, коте.
– А я вот что скажу вам, товарищ Булгаков, – перешёл на официальный тон Василий Иванович, – у нас здесь хотя и не дискуссионный писательский клуб, но советовал бы не увлекаться сверх меры своими фантазиями. К тому же, для соблюдения справедливости, вам следовало бы написать и вторую часть своей вызывающей книжки. Было бы честно пересадить гипофиз белогвардейца какой-нибудь бездомной дворняге и продемонстрировать, как из неё возникнет знаменитый полководец Суворов. Помяните слово моё, из этой закваски в результате вырастет такое ничтожество – не то что кошек бездомных, даже комнатных мышей не заставишь ловить. Будет только ананасы с утра до ночи под шампанское трескать и о судьбах человечества, ковыряясь полированным ногтем в носу, рассуждать.
Писательский кот обнажил в недовольстве злые клыки, при этом морда его преобразилась почти что в жабью гримасу. Чапаю даже послышалось со стороны озера мерзкое кваканье, отдалённо напоминающее обидное слово «дурак». До чего же захотелось выхватить командирскую шашку и поквитаться с ненавистным котом, чтобы до последнего дыхания помнил, как полагается вести себя в присутствии полного Георгиевского кавалера.
Еле справившись с волнами наступающего гнева, комдив примирительно посоветовал Михаилу Булгакову:
– Вы, пожалуйста, возвращайтесь потихоньку домой, соберитесь с силёнками и состряпайте нам настоящий шедевр, с хорошим названием «Белая псина». А мы, тем временем, декорации подберём, с врачами посоветуемся, чтобы натуральную операционную палату соорудить. Я бы и сам с превеликим удовольствием какой-нибудь дворняге целую башку живого капелевца привинтил. Не постесняюсь даже белый халат на себя нацепить.
И уже обращаясь непосредственно к денщику, добавил:
– Выведи, Кашкет, дорогого гостя на лесную тропу, вместе с его чудесным котом. Как говорится, в добрый путь, господа.
Оставшись в тесном кругу, комдив, ординарец и Анка не стали строго судить несмышлёного щелкопёра Булгакова. В самом деле, чего путного можно было ожидать от штатского недотёпы? Поэтому зарядили по полной, веселящей душу смирновочке и заголосили любимую песню Чапая, «Чёрный ворон». Следом зарядили, разумеется, ещё и ещё.
Неожиданно, без всяких видимых причин, в бессильной злобе исказилось лицо командира. Никогда, даже в самой жестокой сечи, оно не приобретало такой бледный окрас. Петька по опыту знал, что в этих приступах безумного гнева Чапай был действительно страшен и мог в одиночку подавить неприятельский эскадрон.
Не сказав никому ни слова, комдив раненым вепрем поднялся из-за стола и потянулся к древнему озеру, поившему своими целебными водами ещё динозавров. Он разделся донага, грохнулся на колени и в раздирающей душу молитве обратился к Всевышнему: «Господи! Помоги Ты устроить человеческую жизнь в нашем разлюбезном Отечестве!»
Потом поднялся с колен, перекрестился и в хищном, дерзком прыжке послал своё тело в студёные воды Разлива. Только парящий высоко в небесах соколок внимательно наблюдал за россыпью шуганутых ныряльщиком жаб. И озеро накрыло сосредоточенное молчание, нарушаемое только тяжёлым сопением легендарного красного командира.
1952 год
Хорошо, когда в ночные улицы ворвётся одуревший ветер. Лёгкий, стремительный, единым потоком несётся вдоль мостовой. Молоденькие деревца, скорчившись под упрямым напором, из последней мочи соперничают с ним. Стройные тополя, уверенные в своей силе, лениво перебирают мускулами, сетуя на докучливую стихию. И даже старый клён, разбуженный от горьких дум внезапной свежестью, по-молодецки пересыплет кроной. На дворе ни души, но сколько жизни бушует в необузданных страстях меж стихиями и бог весть как хочется ринуться в этот кавардак!
Я стою у окна. С пятого этажа моего
