Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
Любой Мессия обречен в момент когда пытается спасти себя
39
Фрум, ветеран кубинской кампании, служил у Литвака в Матансасе и расхлебывал с ним кровавую кашу Сантьяго. Фрум – опытный пилот и надежная кадровая единица. Ему можно доверять, потому что нет в нем ни следа веры. Литвак слишком часто сталкивался с обдуманным и многосторонне, многоэшелонно обоснованным предательством правоверных. Пилот Фрум с оглядкой доверял лишь показаниям панели инструментов. Трезвомыслящий, дотошный до педантичности, компетентный, спокойный, выносливый… Когда он выгрузил в Перил-Стрейт команду новичков, салаги оставили самолет Фрума, понимая, что из них должно получиться.
«Пошлите Фрума», – накарябал в блокноте Литвак, когда от мистера Кэшдоллара поступило сообщение о чудесном разрешении от бремени в Орегоне. Во вторник Фрум вылетел на юг, а в среду (да разве ж это простое совпадение? – всплеснет руками правоверный) – в среду Мендель Шпильман замаячил в кабинете Бухбиндера на седьмом этаже отеля «Блэкпул», сообщив, что он разбазарил все свои благословения до последнего, а последнее приберег для себя самого. Пилот Фрум в это время находился за тысячу миль от отеля «Блэкпул», на ранчо в окрестностях Корваллиса, где Флиглер и Кэшдоллар, прилетевшие из Вашингтона, торговались с фермером, владельцем волшебного рыжего явления.
Да мало ли пилотов, способных доставить Шпильмана в Перил-Стрейт! В пилотах недостатка не было, но все они либо люди посторонние, либо юные правоверные. Посторонним лучше не доверяться, а юные правоверные… Литвак опасался, что Мендель Шпильман разочарует юного правоверного, что начнут досужие языки молоть плевелы праздных сплетен. Если верить доктору Бухбиндеру, Шпильман пребывал в состоянии неуравновешенном и непредсказуемом. Возбужденный, капризный, он вдруг впадал в состояние прострации, клевал носом, заплетающимся языком плел какую-то ахинею. Цадик-Хадор весом в пятьдесят пять кило! Можете себе такое представить?
В таких обстоятельствах Литвак остановился на другом пилоте, также абсолютно лишенном веры и верований, но рассудительном и сдержанном, а также связанном с Литваком древней связью, внушающей ему определенные надежды. Первую мысль об этом пилоте Литвак изгнал из сознания, но вторая мысль оказалась о нем же. К тому же время подпирало. Уже дважды Шпильман соглашался отправиться к доктору Робуа на Перил-Стрейт и дважды передумывал. И Литвак приказал выйти на этого пилота и предложить ей работу. И она согласилась, содрав с Литвака на тысячу долларов больше, чем он собирался ей заплатить.
– Женщина… – процедил доктор, передвигая ладью ферзевого фланга – ход, насколько мог видеть Литвак, не дававший ему никакого преимущества. Доктор Робуа в прецизионной мерке Литвака обладал недостатком, свойственным всем верующим. Все внимание стратегии и полное пренебрежение тактикой. Ход ради самого хода, без мысли о последствиях. – Сюда.
Они сидели в кабинете второго этажа главного здания, с видом на пролив, на домишки индейского поселения с путаницей сетей и зигзагами деревянных мостков, сбегавшихся к категоричному восклицательному знаку нового причала для гидропланов. Кабинет принадлежал Робуа, но в углу его стоял еще один стол, для Мойша Флиглера, когда тот прибывал в Перил-Стрейт и когда его можно было удержать за столом. Альтер Литвак предпочитал обходиться без столов, как в служебной, так и в домашней обстановке, если понятие «домашняя обстановка» вообще к нему применимо. Он спал в гостиных, гаражах, на чьих-то диванах. Его рабочим столом мог стать и кухонный, а офисом – полигон, кафе или шахклуб «Эйнштейн», запасник института Мориа.
У нас тут полно мужчин менее мужественных, – написал Литвак. – Надо было завербовать ее раньше
Он навязал Робуа обмен слонами, внезапно пробив брешь в центре белых, и уже рассматривал один-другой вариант мата в четыре хода. Перспектива победы порождала скуку. Испытывал ли он какое-то удовольствие? Какое ему вообще дело до шахмат? На кой они ему? Взял ручку, запечатлел на бумаге оскорбление – хотя вот уже за почти пять лет не припомнил подъема эмоций со стороны доктора Робуа.
Будь у нас сотня таких, как она, я бы сейчас очищал доску от ваших фигур на веранде с видом на гору Гелеонскую
– Гм… – изрек доктор Робуа, взявшись за пешку и глядя в лицо Литваку. Литвак смотрел на небо.
Доктор Робуа сидел спиной к окну, темной скобкой замыкая шахматную доску, размышляя о сиюминутном шахматном роке. Западный горизонт за ним дыбился дымом с мармеладом. Мятые горы чернели зеленью деревьев и синели белизной снежных лощин. На юго-западе – ранний закат полной луны, выщербленной горизонтом, похожей на собственный черно-белый фотоснимок большого разрешения, наклеенный на небо.
– Да не глядите вы в окно! – взорвался доктор Робуа. – Каждый раз, когда вы туда смотрите, я думаю, что они уже здесь. – Он уложил своего короля на доску, откинулся назад складным плотницким метром. – Больше не играю. Слишком взвинчен. Вы выиграли.
Он зашагал по кабинету.
Не вижу причин для беспокойства перед вами простая задача
– Простая?
Он призван освободить Израиль вы же должны лишь освободить его самого
Робуа прекратил расхаживать и остановился возле Литвака, который положил ручку и принялся укладывать фигуры в коробку.
– Три сотни парней готовы умереть, следуя за ним. Три тысячи вербоверов готовы связать с ним судьбу, оставив дома и семьи. Если кинуть клич, последуют миллионы. Рад, что вы в состоянии шутить на такие темы. Рад, что можете спокойно смотреть в это окно, следить за небом и знать, что он наконец двинулся в путь.
Литвак оставил в покое фигуры и снова глянул в окно. Чайки, бакланы, всякие уткообразные, не имеющих названий на идише, парили на фоне заката. Каждую из птиц, летящих с юго-запада, можно было принять за приближающийся «Пайпер». Нельзя сказать, что ожидание не раздражало Литвака. То, чем они занимались, требовало людей, к долгому ожиданию несклонных.
Надеюсь он действительно ЦХД очень надеюсь
– Ничего вы не надеетесь, – отмахнулся Робуа. – Для вас это лишь игра. Азартная партия игрока, лишенного ощущения азарта.
После аварии, стоившей Литваку жены и голоса, доктор Рудольф Бухбиндер, сумасшедший дантист с Ибн-Эзра-стрит, восстановил его челюсть в акриле и титане, а когда Литвак пристрастился к болеутолителям, Бухбиндер направил его к старому другу, доктору Максу Робуа. И когда через несколько лет Кэшдоллар обратился к человеку в Ситке, чтобы воплотить в жизнь боговдохновенную мечту президента Америки, Литвак сразу вспомнил о Бухбиндере и Робуа.
Много еще утекло воды, не говоря о неисчерпаемых резервах литваковской хуцпа, бесконечных пилпул, словопрений, базара и трепа с Хескелом Шпильманом через Баронштейна, прежде чем план начал обретать зримые очертания. Вставляли палки в колеса и разливали перед этими колесами масло карьеристы из Минюста, видя в Шпильмане и Литваке – с достаточными основаниями – беспринципных бандюганов. Наконец, после месяцев надежд и разочарований, состоялась встреча с большим дядей в банях на Рингельбаум-авеню.
Вторник, утро, снег кружит меж слепых фонарей, на земле белое одеяло в четыре дюйма. Слишком мало с точки зрения городской службы снегоочистки. На углу Рингельбаум и Глатштейна занял пост продавец каштанов. На красном зонте снег, шипит и светится хитрый агрегат, незаснеженные следы каштановых дел мастера обрамляют параллельные полосы, оставленные колесами тележки. Тишь рассветная, слышно щелканье реле в ящике, переключающем светофоры, слышен писк пейджеров в карманах придворных громил, рыжих медведей, выдрессированных на охрану тела вербоверского ребе.
Рудашевские внедрили Литвака в дверь, на затянутую винилом бетонную лестницу. Вверх, затем вниз в недра бани. Кулаки их физиономий излучают смешанный свет иллюзиона туманных картин. Шалость, жалость, свирепость, тупость, божественное озарение… Древний русский кассир в стальной клетке и банщик в простынях да полотенцах не имеют ни глаз, ни лиц. Головы их втянуты в утробы, их вообще здесь нет, они как раз выбежали выпить чашечку кофе в «Полярной звезде», а может, еще даже не отлипли от животов жен своих и не покинули постелей. В этот час баня еще официально закрыта. Посетителей ни души, вообще никого нет, а банщик, сунувший Литваку пару поношенных полотенец, всего лишь призрак, оделивший свежего покойника саваном.
Литвак разделся, повесил одежду на два стальных крюка. Букет запахов: хлорка, подмышки, банная соль – или рассол из устроившегося в подвале засолочного цеха? Ничто не действует угнетающе, унижающе. Может, и не было у принимающей стороны замысла морально раздавить сторону принимаемую? Принудили раздеться… Так кто ж в парилку во фраке прется!.. Шрамы Литвака многочисленны, иные ужасны. Определенный эффект: один из Рудашевских аж присвистнул. Тело Литвака – пергамент, исписанный сагами страданий, балладами и байками о боли, которую этим костоломам вряд ли приходилось кому-либо причинять. Он вынул блокнот из кармана повешенных на крюк брюк.
