Андрей Архипов - Поветлужье
Наконец, семеро человек выборных от Сосновки и трое от Переяславки поднялись на холм, поклонились честному собранию и заняли свои заранее определенные места. Предварительно одни из них осеняли себя крестным знамением и клали руку на евангелие, хранившееся у Никифора, проговаривая каждый на свой лад, что судить будут справедливо. Другие подходили к открытому берестяному коробу, который держал Пычей, и там что-то вещали по-отяцки. По первому разу никто не стал требовать произносить одинаковую клятву для всех, поскольку переяславцы не знали, как отяки должны это делать. Отдали все на откуп Пычею. Однако новые соседи старательно копировали поведение жителей старой веси, разве что применительно к своим святыням.
Воевода оглядел толпу, заполнившую старую пажить. Более чем полторы сотни человек стояли на ней под чистым голубым небом, очистившимся уже от утренней хмари. Каждый со своей верой и своей надеждой, своими устремлениями и чаяниями, им еще придется стать единым целым... может быть. Но назад пути уже нет. Нежданные путники, свалившиеся на них, как зимой снег рывком съезжает на голову с ветвей ели, изменили судьбу переяславцев и отяков полностью. Не было бы их, может, одни головешки бы дымились ныне на месте сгоревших развалин поселений. И никто бы не вспомнил, что когда-то, в 6623 году от сотворения мира, пришел сюда спасаться от лихой судьбы люд с Переяславля и жили здесь когда-то остатки отяков, основная часть которых уже давно ушла на новые места в поисках тихого угла...
Воевода тряхнул головой, отгоняя невовремя нагрянувшие мысли:
— Люд переяславский и отяцкий! Днесь предстоит нам судить пришедших к нам ушкуйных людишек с Новгорода. Принятых нами с добром и отплатившим нам пошибанием девицы младой, поношением и нападением на воев наших. Не упредили бы мы их, так и кости воинов наших лежали бы ныне в земле, а так токмо пораненных двоих имеем. Смотрите, и не сказывайте после, что не видели. Петр!
На пажить от ворот стали выводить шестерых выживших новгородцев, которых содержали до этого по отдельности. Все из них отделались легкими ранами. С тяжелыми же ранениями воев сразу добивали, дабы облегчить их страдания. Поставив ушкуйников перед выборными и толпой, вперед вытолкнули Слепня, оставив его связанным, но вынув изо рта кляп.
— Признаешь ли вину сво.. — начал было воевода Трофим Игнатьич, но слова его потонули в выкриках, издаваемых предводителем ушкуйников:
— Люд новго... Люди добрые! И пошто же вы меня повязали, а людишек моих побили?! Пошто у честного купца товар отобрали, да с ушкуем вместе? Как тати, подпоили меня да под покровом ночи за моей спиной гнусные дела обделали! А теперь напраслину на меня возводят! Детишек тех я спас от гибели неминучей, да привез в дом родичей, а на меня немочь их возвести хотите?! Не верьте тому, что сказано было! Лжу сей вой возводит на меня!
— Поставь ему кляп, Петр! — прервал поток словоизвержения воевода. — Обращаюсь к вам, выборные, и к вам, гости, как сторонним людям. Купец сей в известность не поставлен, как ушкуй его вместе с людишками взят был. Оттого и пытается криком раздор сеять. Но то поправимо. Пычей, выйди к нам, расскажи, какие слова сей муж кидал, стоя на ушкуе своем, да с чего стрелами побить вздумал? Да обскажи, пошто полусотник мой рать позвал, и какие вести отроки до вас донесли.
Пока Пычей обстоятельно докладывал выборным, которые, как уславливались, были избраны из тех, кто не участвовал в событиях той ночи, воевода внимательно оглядел гостей. Эта сцена была именно для них. Приглашенные отяки сидели, чуть приоткрыв рот, слушая синхронный перевод Пычеевского младшего сына. Черемисы же уже были отчасти посвящены в детали, пока плыли сюда на ладье, но тоже с интересом слушали рассказ от первого лица. Когда же отяцкий староста закончил, воевода повернулся к собранию, чтобы задать свой вопрос:
— Вои, мечи поднимите — кто был на лодьях тех и речи внимал, в коей новгородец сей вину свою признал и словом позорным нас поносил, а потом указал воям своим стрелы в нас пускать?
Лес клинков взметнулся, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же рассчитано все было только на гостей да пленных. Три четверти из ратников не понимали той ночью, кого же и как поносил Слепень с носа своего ушкуя. Ну, так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего. Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд этот явно говорил внимательному взору, что с его владельцем уже имели беседу и тот о своей судьбе не беспокоился.
— Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было, и не совершал ли ты каких непотребств?
— Не новгородец я. — Широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые, вальяжные движения выдавали, что паренек воином не был. — Зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.
— Давай-ка все о себе сказывай — как попал на ушкуй, да откуда сам? — Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.
— Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы, племя мое вы мордвой называете. Токмо мы не мордва, а эрзя, — начал горячиться парнишка. — Еще мокша есть, так их тоже неверно чествуют иной раз.
— А тебя пошто так назвали, коли ты с другого племени?
— Да язык мой довел меня... — покраснел тот. — Столь раз сказывал в Муроме, что из эрзян я, а не мокшан... Так и прозвали Мокшей люди мастеровые. Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины... Призвание мое в том, я и в Новгород податься решил, абы новое что узнать да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу этому да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище — моя работа, у варягов пришлых такие диковинки бывают.
— Ну-ну, переходи к делу нашему, — отвлек его воевода от рассказа. — Токмо о том вначале скажи, пошто новгородцы в Муром заходили? Нам они не обмолвились об этом, хотя остальными походами хвалились изрядно... — Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.
— Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу слово молвить... — Мокша вздохнул и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши. Как Слепень ее на борт для утех взял да выкинуть мальчонку за борт пригрозил, рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то сказать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев. Переяславцы да и все, кто понимал речь Мокши, замерли, слушая его нехитрый пересказ. Какое там кино или книга, коими потчевали себя их потомки. Трагедия проходила прямо тут, у них на глазах. То, о чем они только догадывались, приобретало живые краски. За неделю ожидания суда возмущение поступками Слепня понемногу стиралось из их памяти. А ныне отчасти деланное поначалу возмущение сменилось яростью на их лицах, особенно когда они узнали, на что пошла Радка, чтобы спасти воина, дабы не выбросили его в волны Ветлуги. Да, именно воина. Кем бы ни числился потом Тимка, отроком ли, новиком, или ушел бы в мастеровые или охотники, смотреть на него будут уже явно не как на мальчонку.
Под конец рассказа стали раздаваться выкрики к немедленному самосуду, и воеводе пришлось окриком призвать всех к тишине. Тут только дай слабину — сожрут на раз, а потом и привыкнуть могут. А тогда уже только с кровью выбивать такие привычки...
Закончив с Мокшей, воевода обратился к новгородцам: хочет ли еще кто повиниться в делах своих? Понимая, чем закончится дело, трое из четверых оставшихся новгородцев начали божиться, что знать не знали про то, что девицу для утех на борт подняли. Думали, шуткует Слепень. А то, что стрелы метали, так как ослушаться хозяина? И только когда они закончили, вышел четвертый со шрамом и повинился. Заложил при этом он всех, в том числе и себя. Все, мол, знали, для чего девчонку притащили, и приказ Слепня о беспамятном отроке выполнили бы, не задумываясь. Иначе бы сами кормили раков на дне речном. И про то сказал, что не только торговлей купец Онуфрий занимается, но и другими, не слишком чистоплотными делами. И знают его действительно в Заволочье как Слепня. Жалит сильно и воняет так же делами своими. И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а лишь мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною. Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая: "Вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские или другие какие интересны будут". Слепень при этом задергался, но, поняв, что ему-то уже скоро будет все равно, знают ли вокруг про его дела или нет, утих.
