Ант Скаландис - Меч Тристана
— А ничего не рассказывает, — ухмыльнулся Тристан. — Знаешь, как он ответил мне на прямой вопрос: «Я зверь благородный, но был всю жизнь сыном без матери, нет у меня и отца, как у людей, потому я всегда одинок». Сам понимаешь, как я оторопел от таких речей его, и только решил уточнить, почему же он зверь, а Сигурд мне этак просто: «А разве человек — не зверь?» Я не нашелся что ответить.
— Я бы тоже не нашелся, — кивнул Курнебрал. — Но все равно с сэром Сигурдом можно иметь дело. Так я считаю.
— С паном Сигурдом, — поправил Тристан.
Курнебрал только рукой махнул:
— Не люблю я этот их бесовский язык!
А Тристану, наоборот, польский нравился. Он очень быстро освоил его, говорил легко, практически без акцента, но не уставал умиляться забавной транскрипции собственного имени в устах Жилина — «Трыщан». Это звучало как треск ломаемого дерева, как шум разрываемой парусины, а еще напоминало о слове «тыща». Тоскливое напоминание: тыща лет разделяла их эпохи.
* * *Несколько раз выезжал Тристан вместе с герцогом в походы. И не без успеха. Совершали они набеги на селения зловредных англов и саксов, тех самых, что уж не первый год снаряжали полки против Логрии. Тристан считал это про себя войной в тылу врага, а Жилин рассматривал, похоже, как очередную возможность поживиться — не более. В отличие от Тристана, который всегда быстро тратил на путешествия и развлечения все заработанные в боях деньги, Сигурд старательно накапливал золото в подвалах своего огромного замка и приобретал новые замки, а также скупал оружие, земли, скот и людей. Кроме того, он приваживал мудрецов, знахарей и умельцев. За всевозможные новейшие изобретения щедро платил.
Например, некий Жегин смастерил ему небывалый меч и назвал его Гжам. Такого острого и прочного клинка не знали еще ни в одной стране мира. Сигурд рассказывал, что, проверяя качество работы кузнеца Жегина, он одним взмахом разрубил пополам ту наковальню, на которой меч и был выкован. Тристан позволил себе не поверить и на всякий случай спросил:
— Каким же заклятием заговорен твой меч, Сигурд?
— В том-то и секрет, брат Трыщан, что этот меч не надо заговаривать, он сам по себе волшебный.
Снова не поверил Тристан, и тогда герцог Жилин показал ему красивый фокус. Подошли они к быстрой мелкой речушке, Сигурд опустил в нее свой замечательный меч, именуемый Гжамом, воткнул в дно и держал неподвижно. Потом вырвал кусок шерсти из своего кафтана, бросил в воду и велел Тристану:
— Смотри!
Клок шерсти, увлекаемый течением, подплыл к лезвию клинка, и острая сталь рассекла его на две половинки.
«Не слабо», — подумал про себя Тристан и поинтересовался:
— А мне твой умелец не может замастырить что-нибудь похожее?
— Не может, — сказал Жилин. — Я убил его.
— Почему?
— Так надо. Это давняя и темная история. Я у него вырвал из груди сердце, поджарил и съел, как принято у нас в Исландии. Я ведь долго жил в Исландии. А Жегин был настоящий колдун. С колдунами нельзя по-другому, поверь мне.
«Господи! — думал Тристан. — Сплошная магия кругом, чертовщина и людоедство в придачу! Они плюют не только на законы Божьи, они плюют на законы физики, химии, биологии. И как прикажете жить в таком мире?»
Но приказано было жить спокойно и не особо обращать внимание на всякие мелкие странности. Кем приказано? Ну, сначала королем Марком. Потом — добрым волшебником Мырддиным. А вот теперь еще и сюзереном Сигурдом Жилиным. (Правильней, конечно, было сказать «Мырддином», «Жилином», но думая про себя на родном языке, Тристан склонял эти имена как русские фамилии.)
Польский герцог жил в свое удовольствие и делал деньги на всем без разбору: на войнах и коварных убийствах из-за угла, на торговле и натуральном обмене, на всевозможных хитростях, граничащих с мошенничеством, а также на магии и предсказаниях. Выражаясь языком двадцатого столетия, он сделал товаром не только людей, животных и предметы материальной культуры, но также и услуги, включая информационные. Талантливый человек, явно обогнавший свое время. Трудно было не уважать его. Иногда Тристан даже немного побаивался: а не продаст ли Жилин и его самого? Великому деляге ничего не стоило толкнуть кому-нибудь по дешевке и благородного рыцаря. Может быть, поэтому однажды Тристан и спросил прямо:
— Сигурд, признайся, для чего тебе столько денег?
Жилин улыбнулся, помолчал и сказал так:
— Никому до сих пор не говорил, а тебе скажу, Трыщан. Нравишься ты мне. И еще я верю, что мы будем в этой жизни заодно. Мне кажется, ты как раз тот единственный человек, на помощь которого я могу рассчитывать. Видишь ли, однажды, давно-давно, один великий мудрец предсказал, что золото мое меня и погубит. Но прорицатель оставил надежду. Если, сказал, встретишь настоящего друга, будешь спасен, и у вас все получится. Может, это ты и есть, Трыщан. Предсказатель не говорил, как будут звать моего друга.
— Может быть, и я, — дипломатично заметил Тристан своему хитрому собеседнику. — Ты все-таки для начала поведай, для чего столько денег копишь?
— Терпение, Трыщан, я уже начал рассказывать.
Сигурд понял, что и Тристан непрост. Не дождешься от него никаких авансов без должных гарантий. Обмен любезностями закончился, начались собственно переговоры.
— Я хочу, — заявил Сигурд Отважный, — чтобы у меня было золота больше, чем у всех остальных людей на земле, вместе взятых. Тогда и власть моя будет самой сильной в мире. Я хочу большой власти, настоящей власти, высшей власти. Не над городом, не над страной, а над миром. Это возможно. Я объехал многие-многие земли, я победил многих-многих рыцарей, великанов, чудовищ и королей. И я понял: это возможно. Власть над миром станет реальностью для того, у кого в руках окажется все золото мира.
«Паранойя!» — в легкой панике подумал Тристан.
Сигурд меж тем продолжал:
— Византию, Рим, Германию с Францией, Северные королевства и вашу Логрию объединить несложно. Властители всех этих стран должны будут стать вассалами короля Артура (Тристан вздрогнул), ибо не было и нет в истории монарха более честного и благородного. Он будет символом, а я буду тенью его, его сенешалем, его первым министром, его первосвященником, его придворным магом — кем угодно, не важно, но реальная власть будет в руках у меня. И тогда наш христианский мир найдет — уверяю тебя, найдет! — общий язык и с арабами, и с Киевской Русью, и со всеми этими хазарами, прости Господи, и пойдем мы дальше на восток, чтобы покорять Персию, Индию и Китай, покорять огнем и мечом, словом и золотом…
— Я понял тебя, брат Сигурд, — ответил Тристан, чуть-чуть подумав. — Мне нравятся мысли твои и твои мечты. Но я не тот человек, которого ты ищешь.
— Почему же? — удивился Жилин. — Ты силен, ты умен необычайно, ты молод, горяч, и ты согласен с моими планами. В чем же дело?
— Все очень просто, брат Сигурд. И очень грустно. Сердце мое изранено навек великой любовью, над которою я не властен. И если я дам тебе сегодня клятву верности, боюсь, уже завтра не сдержу ее. Ведь любовь все равно окажется сильнее. И тогда конец мне будет один — смерть.
— Странные речи слышу я от тебя, доблестный рыцарь! — еще сильнее изумился Сигурд.
И пришлось ему рассказывать все этому дотошному герцогу. Впрочем, Тристану давно уже хотелось с кем-нибудь поделиться своей тоской, так что, повествуя о Марке и Изольде, о злоключениях своих и победах, изливая совершенно новому человеку всю горечь и весь мед пережитого, Тристан испытывал сильнейшее облегчение.
— Вот, — сказал он, — теперь ты знаешь обо мне все, пан Сигурд. Да и к чему скрывать такое от друга.
Жилин долго оглаживал свою рыжеватую бороду, прежде чем сумел хоть что-нибудь вымолвить. А когда заговорил, то слова его были совсем неожиданны для Тристана.
— «Бывает нечто, о чем говорят: „Смотри, вот это новое“; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Книга Экклезиаста, или Проповедника, глава первая, стих десятый. Помнишь Священное писание, Трыщан?
— Помню, конечно.
— Так ведь и впрямь ничего нового в этом мире не происходит. Вот послушай душещипательную историю о моей дочери.
И Жилин начал, словно читая по заученному:
— Дочь моя Сванхильда была прекраснейшей из женщин. Об этом стало известно конунгу Ёрмунрекку Могучему. И он послал сына своего Рандвера просватать ее за себя. Когда тот приехал ко мне, я отдал ему Сванхильду поскольку так было договорено. Но коварный ярл Бикки вдруг сказал, а не лучше ли будет, чтобы Сванхильда досталась Рандверу, ведь оба они молоды, а Ёрмунрекк — стар. Этот совет пришелся по сердцу молодым людям, и они согрешили в пути. А коварный Бикки сразу же рассказал обо всем конунгу. И повелел Ёрмунрекк тогда схватить сына своего и отвести на виселицу. Рандвер прямо там, перед виселицей, взял своего сокола, выщипал у него все перья и велел отнести к отцу. И Рандвера повесили. А Ёрмунрекк увидал того сокола и сразу понял смысл намека: был он сам жалок и беззащитен, как бесперый сокол, ибо стар уже и нет у него теперь сына. А потом Ёрмунрекк возвращался с охоты и увидел Сванхильду, которая сидела под деревом и причесывалась. Он подумал: «Вот от кого беда моя». И велел ее убить. Тогда пустили на Сванхильду лошадей и растоптали копытами насмерть.
