Кир Булычев - Покушение
Давид Леонтьевич приносил с мельницы хорошую муку, Мария Дмитриевна пекла пышки, пшеничные, на дрожжах. Чай дома не переводился. Миллер-Мельник притащил откуда-то пол-литровую банку сахарина в порошке. Так что недостатка жители квартиры на Болотной ни в чем не испытывали.
Когда живешь рядом с гнездом птицы Рокк, то его размеров толком не ощущаешь. Вот и жильцы квартиры, несмотря на предупреждения папа Теодора, серьезно к уменьшительным опытам Гриши не могли относиться. И его зверюшки становились мельче со дня на день, хотя Миллер-Мельник обещал вот-вот изобрести средство, чтобы остановить их рост и даже обратить его обратно, то есть в сторону постепенного увеличения.
Порой к Грише приходили люди, но никто не видел и не рассматривал их. Тем более что являлись они обычно, в темноте, а коридор квартиры освещался одной маленькой, в пятнадцать свечей, лампочкой.
В минуты откровенности, разомлев от чая или плюшек, Гриша начинал рассуждать, что главная его цель раздобыть для опытов человеков. Тогда он исполнит главную мечту человечества — всех жителей Земли он сможет накормить и разместить. Ведь если уменьшить человека до размеров муравья, тот будет довольствоваться пшеничным зернышком в неделю…
Разумеется, рассуждения Миллера-Мельника принимались соседями с должной долей веселья, И Лидочка даже предложила как-то себя как кандидатуру на уменьшение.
— Почему? — совершенно серьезно спросил Гриша, окинув взглядом ее тонкую фигуру.
— Тогда Андрюша будет носить меня на руках, — сказала она, чем развеселила Давида Леонтьевича.
— Нет, — сказал, поразмыслив, Гриша. — Надо будет подыскать кого-нибудь попроще.
* * *Красин предложил привлечь Бухарина, яркого левого коммуниста, способного журналиста и спорщика.
— Он растрезвонит о наших намерениях по всей Москве. Хуже Радека, — ответил Дзержинский.
— Я и не предлагал кандидатуру Радека, — возразил Красин.
На Пятакове сошлись сразу.
В заговор решено было посвятить лишь самую необходимую малость.
— Как говорят немцы, — напомнил Красин, — что знают двое — знает и свинья.
Дзержинский протянул Красину листок бумаги с текстом, напечатанном на машинке.
— Перехват письма из немецкого посольства, — сказал Дзержинский. — Пишет советник Рицлер. О нас.
За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями… материальные ресурсы большевиков на пределе.
Запасы горючего для машин иссякают, даже на латышских солдат, сидящих на грузовиках, больше нельзя полагаться — не говоря уже о рабочих и крестьянах.
Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль… Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи нашего императора…
— Дальше, — сказал Дзержинский, — тут приписка Траутмана:
Красин прочел:
В ближайшие месяцы должна вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она может привести к падению большевиков. Один или два большевистских руководителя уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы.
— Ничего нового. — Красин усмехнулся и почесал указательным пальцем солидную буржуазную бородку, — Троцкий на последнем заседании ВЦИК, где вы, Феликс Эдмундович, не были, сказал, что мы уже фактически покойники, а дело теперь за гробовщиком.
— Мне доложили, — сказал Дзержинский. — Мы теряем время.
— Вы знаете, что сказал Ильич, когда Троцкий спросил его, что делать, если немцы будут наступать и дальше?
— Отступим дальше на восток, создадим Урало-Кузнецкую республику, вывезем туда революционную часть питерского и московского пролетариата. До Камчатки дойдем, но будем держаться.
— Ему важнее стать во главе Камчатской республики, чем упустить власть в центре, — сказал Красин.
— Он обратил против республики крестьянство, — заметил Дзержинский. — Германский посол отозван в Берлин?
— Москву покинули турки и болгары. Их дела никуда не годятся. Понимание без открытия истинных намерений было достаточным для опытных в сокрытиях коллег.
И ведя разговор между строк, Дзержинский и Красин должны были наметить конкретные действия.
— Троцкий с нами, — сказал Дзержинский.
— Но никогда не пойдет в открытый бой со стариком.
— Зато когда мы все сделаем, он будет лояльным. Его мечта — мировая революция.
Его лояльность старику подвергается страшному испытанию.
— Человек, который никогда и нигде не станет первым, — заметил Дзержинский.
— Тогда мы придумаем него троцкизм. И в нем он будет первым.
— Мы не переиграем в тактике, — сказал Красин. — Он тактический гений. Нужно действие, действие, а не голосование.
— Не гений тактики, а гений интриги, — поправил Красина Дзержинский.
— Он лишен чести.
— Им правит целесообразность.
— Что бы ни случилось, — предупредил Красин, — события не должны быть связаны с нами, с нашими именами.
— Есть враги и помимо нас.
— Мы не враги, — сказал Красин. — Но членство в партии в Московской организации за последние три месяца упало с пятидесяти до восемнадцати тысяч.
— Знаю.
Они оба были примерно одинаково информированы и в обмене сведениями не просвещали, а испытывали друг друга.
— Наша цель — спасти партию от безумной авантюристической политики некоторых ее лидеров, — сказал Красин.
— Это может быть несчастный случай.
— Ваше дело, Феликс Эдмундович, организовывать случаи. Но попрошу без жестокости, столь вам свойственной.
— Если вы решили заняться революцией, — заметил Дзержинский, — отложите в сторону гуманизм.
— Тогда в следующий раз мы займемся рассмотрением кандидатур на посты наркомов, — сказал Красин. — А вы расскажете нам, что придумали.
— Лучше будет, если я вам этого не расскажу. Тогда вас, в случае чего, не будет мучить совесть. Вы же говорили о гуманизме.
Красин чуть поморщился.
Но выхода не было — партия должна была избавиться от лидера, который вел ее к гибели и к гибели принципов идей социализма. Сделать это демократическим путем не представлялось возможным. Он их переиграет, как переигрывал уже не раз.
Именно об этой беседе Дзержинский думал в тот момент, когда стал перебирать бумаги из утренней папки и натолкнулся на донесение агента о Коле и Фанни.
— Голубки, — произнес Феликс Эдмундович вслух. — Голубки. И что он в ней нашел, наш вольный стрелок?
* * *Пятнадцатого августа по новому стилю Фанни снова уехала на поезде в Москву, без билета, потому что денег не было и на билет. Коля страдал без курева. Он стал раздражителен и второй день не желал разговаривать с Фанни из-за какого-то пустякового повода. Он был голоден — разве наешься половиной ситника? Но главное — мучился из-за отсутствия курева до безумия, до звона в ушах, до ненависти ко всему миру, начиная с Фанни, которая затащила его в эту дыру. Уж лучше бы он покаялся и сдался. Они бы его пощадили. Он же им еще нужен!
Когда Фанни ушла, поцеловав его на прощание, он отклонил голову, чтобы ее губы не коснулись его виска.
— Прости, милый, — сказала Фанни. Она понимала, что виновата, и в то же время в ней тоже гнездился гнев — ведь ты не мальчик, ты мужчина, ты мой мужчина. Но она сама испугалась, почувствовав в себе ростки гнева.
Она быстро ушла, и Коля, глядя ей вслед из-за приоткрытой двери, подумал, что балахон, который она нацепила, может погубить изящество любой женщины. Фанни изящной не назовешь.
И подумал: надо уходить. Пока ее нет. Оставить записку и уходить. Он наймется, найдет себе место, может быть, место грузчика на товарной станции, кочегара — он думал о том, что уйдет, и тогда наступит освобождение. Тогда появится надежда.
Хлопнула калитка.
Заплакал в доме ребенок.
Только бы она не вернулась со станции. Нет, она будет до вечера ходить по проваленным явочным квартирам в поисках своих партийных друзей, а потом вернется без шелкового платка — последней своей ценности, который вчера на всякий случай выстирала в холодной воде.
Коле нечего было собирать.
Он взял свою куртку. Конечно, ее можно было давно бы продать, как Фанни продала свою, но Коля берег ее. Ведь может случиться, что наступят холода, да и вообще человеку нельзя ходить по городу без пиджака или куртки. Ботинки у него были еще приличными. Плохо с сорочками. Правда, Фанни стирала их, занимая хозяйственное мыло у хозяйки дома, но хорошо пока стояла жара — иногда он ходил без рубашки целыми днями. Сейчас, когда чуть похолодало, рубашка нужна.
