Роман Злотников - Пушки и колокола
– Справедлива обида, – негромко, но твердо отвечал тот. – И грех тот – мой. Не вижу, что ль, вовек его не отмолить; пред Господом с ним и предстать суждено.
– Ну так и прикажешь что с тобою делать-то, а? Голову долой, как дружку твоему? Или в поруб? Или, может, в Тверь? На площадь, да толпе на суд? Благо Михаил Александрович явится со дня на день.
– К нему допустишь, что ль?!
– Да он и сам увидать тебя возжелает. Только, – усмехнувшись, добавил он, – он меня похлеще будет. Ты ему большую обиду учинил.
– Прости, Дмитрий Иванович! – опустившись на колени, склонился сурожанин. – Как на духу тебе говорю: живот мой – в твоих руках. Как рассудишь, так тому и быть. Решай, что ль, слова поперек не скажу. Об одном прошу: как бы оно там ни вышло, позволь поперву, что ль, с Михаилом Александровичем свидеться.
– Своею же волею явился, – князь испытующе посмотрел на собеседника. – Волоком никто не тянул?
– Мож и не тянул, да, что ль, Николу по пути не встретил бы, мож, и смалодушничал да не пришел бы.
– Так, – неожиданно усмехнулся Донской, – все одно – сам.
– Выходит, что ль, сам. Прости за лихо за все то, что учудил.
– Бог простит, – тихо отвечал князь. – Рабам божьим прощать наказано. Грех ослушаться, – склонившись, купец молча кивал, а Дмитрий Иванович между тем продолжал: – У князя Тверского прощения испросишь. Как он решит, так и быть тому.
– Благодарю, князь! – не вставая с колен, купец припал к ногам Дмитрия.
– Бога благодари. А теперь – поди. Худо мне, – Некомат, молча поклонившись, удалился.
– Отваров, мож? – поспешил поинтересоваться Николай Сергеевич.
– Как ведал, что лихо идет, банок взять повелел. И отвары давай свои. Чую: на ногах быть мне должно.
– Ох, и горяч, – ухмыльнулся Николай Сергеевич. – Будешь на ногах вскорости, не майся.
– На тебя, Никола, только и уповаю.
– А Фрол как? Начали мы о нем, да не окончили.
– Фрол – себе на уме. – Князь надолго замолчал, наблюдая за приготовлениями пришельца: осмотр банок, ревизия содержимого мешка. Кликнув челядь, преподаватель принялся распоряжаться, одного отправив за водой, другого огонь в очаге разводить заставив. Тут уже, привыкший к каким-никаким, но удобствам, посетовал на отсутствие печи с трубой. Едкий сизый дым, выходя из обрубленного, словно вершина извергающегося вулкана, каменного очага, расползался по закопченным доскам потолка, чтобы там, поблукав, вырваться в небольшие окошки-бойницы у самой верхушки. – Феофан – тот строг был, – словно очнувшись, продолжал князь. – Иной раз и лют в вере своей. К другим – требователен, да сам же и пример собой показывал. Хоть и в доме жил, да все одно – схимник. И не на тебя он зуб точил, да против новшеств твоих да наук, что людин от Бога-то отвадят… Знаю, – усмехнулся князь, – Киприан поведал. Фрол, – чуть подумав, продолжил Дмитрий Иванович, – тот – другой.
– Слыхивал, Пустоглазым его кличут? – как бы невзначай вставил Булыцкий.
– Некомата, вон, Брехом звали… – задумчиво отозвался Донской. – Ты не других слушай, но как Сергий наставлял: сердце свое.
– Недобрый он, – чуть подумав, кивнул Николай Сергеевич. – С Феофаном Бог не свел; сказать не могу ничего. А с новым… – чуть подумав, пришелец лишь пожал плечами.
– День будет Божий, и пища появится, – рассудительно заметил Донской, тяжко переворачиваясь и подставляя спину.
Два дня провели, ставя на ноги Великого князя Московского: банки, отвары и – очередная диковина: плоды картошки, что на пир с собой прихватил Николай Сергеевич. Изначально, за успех ратуя, гостей поразить тем же жарким хотел. А она, мерзавка, в ином совсем ох как пригодилась! Заставил трудовик Дмитрия Ивановича над котелком парами подышать. Ох, как потом пробило правителя! Взмок аж! Раскрасневшийся, как после бани, выбрался тот из-под покрывал.
– Уморил, Никола! – тяжко выдохнул муж, без сил откидываясь на лавке.
– Ты, князь, под рогожу давай да тулупами укройся потеплее. И до утра самого ни-ни! Отлежись, да там, даст Бог, хворь и отступит. А лучше – вон, отведай! – достав из котелка две картофелины: себе и князю, преподаватель разломил их, давая остыть. Так, чтобы и не обжечься, и угощения отведать.
– Ох, и ягода твоя чудна, – задумчиво пробормотал князь, наблюдая за этими манипуляциями, – а говаривают, что дьявольская.
– Брехня! – процедил в ответ учитель.
– И то, что из могилы земляной ее достать, так и молодеть начинает, от старчества в отрочество скатываясь.
– То хранить не умеют! На свет ее нельзя. Иначе – позеленеет. Ты лучше отведай. – Взяв часть плода, он, подув, как есть, в кожуре, отправил ее в рот, жестом приглашая собеседника последовать его примеру. Взяв плод и недоверчиво покрутив перед глазами, Дмитрий Иванович осторожно откусил небольшой кусочек.
– Диво ягода, – задумчиво протянул муж. – И хвори гонит, и харч. Только негоже без хозяина пир в доме его устраивать. Иван Васильевич мне, вон, и хоромы свои оставил. Всяко его отблагодарить надобно. А ягода – чудна, – снова задумчиво повторил князь.
– А с чети сколько снять можно, кто считал, что ли?! – встрепенулся трудовик. – Вон, с репой той же сравнить ежели?! Репа-то по одной в земле, а картошка-то и кустами! – горячо, как торгаш, барыш почувствовавший, суетился учитель. – А с куста одного кузовок снять и немудрено! Да и не рожью с репой едиными…
– Здравия вам, гости дорогие, – в покои вошел невысокий статный человек, – хозяин надела. Князь Иван Васильевич.
– Здравия и тебе, хозяин радушный, – приподнявшись с лавки, приветствовал того муж. – Отблагодарить за прием да за хлеб с солью желаем.
– Бога и благодари, – спокойно отвечал тот. – Тебя нынче хозяином кликать велено.
– А ты небось и не рад?
– Веков испокон Рюриковичи наделом этим правили да себе хозяевами на уме были. Испокон веков бояре вяземские опорой князьям великой были. Лишь смоленские князья на колени поставили. А как Смоленское княжество пало, так, господней волей, Литовское над Вязьмой крылья расправило. А чуть погодя – Московское. Я – раб Божий, и не мне промысел высший судить. Одно лишь слыхивал, – чуть подумав, продолжал Василий Иванович, – что ты, князь, с вольницами лют, да разговор короток: своих бояр ставишь заместо тех, что на местах испокон веков, князей удельных тем самым во власти зело урезая.
– Твоя правда, – в упор глядя на князя Верейского, кивнул Донской.
– А еще, говаривают, защиту даешь тем, кто колено перед тобой склонил, да верных возвышаешь.
– И то – правда, – так же невозмутимо кивнул гость.
– Княжество хоть и вольное Верейское, да мало. Соседи грозные нынче, кто куда подаются; нет больше тех, кто по себе сам. Так и верно, видать, что и нашей земле власть чью-то признать надобно. Замятня какая, так и гуртом вернее. По воле Бога быть, и моя тебе верность, Великий князь Московский, – склонился в поклоне хозяин.
– Моя тебе рука, Иван Васильевич, – кивнув, отвечал Великий князь Московский. – Оно, ты верно говоришь: гуртом сподручней. Так быть единым нам княжествам на веки вечные.
– Благодарю тебя, князь.
– А раз так, то милости просим к столу нашему, диковин отведать, – Иван Васильевич, еще раз склонившись, последовал приглашению.
Ужин прошел бурно. Обсуждали и ягоду диковинную, и преимущества ее, и недостатки. Потом перешли к обсуждению новостей, где невзначай совершенно подметил Иван Васильевич о том, что рыщут в округе какие-то. Вроде литовские, да только непонятно, чего их сюда позаносило-то. Впрочем, лиха не творят да нам обид не наносят. Да и Бог бы с ними. Нехай. Лихих, может, посекут; их тоже ведь поприбавилось в последнее время. Потом уже про конкретные планы: сколько сполохов надобно бы да ям еще сладить. Так, чтобы беда, не дай Бог, случилась, мигом весть до столицы долетела, князь с боярами пока оборону держать будут. Потом про университет, где дети князей премудрости правления да закону Божьему учиться будут. Потом – про то, что уж скоро владыка с людом ученым в Москву вернется. Уже под вечер закончили, когда князь, разморенный отварами с процедурами вперемешку, совсем клевать носом начал.
– Вот что, – поудобней устраиваясь на лавке, прогудел Донской. – Утро вечера мудренее. Молитвы воздав, и почивать пора. А поутру и продолжим.
– Доброй ночи, – поклонившись, учитель покинул палаты, оставив князей одних.
Ночью вновь ветер разгулялся, да так, что казалось, частокол вот-вот не выдержит да рухнет под натиском стихии. Что и сами крыши посрывает, срубы перед буйством стихии беззащитными оставив. Такой силы ветрище был, что народ в лачугах своих, кто лучины, а кто и свечки зажегши, к Богу о сохранении душ молитвы разом воздали.
А ураган бушевал. Наваливаясь на неказистые срубы, он обхватывал их ледяными своими крыльями, жадно ища любые щелки, чтобы, ворвавшись внутрь, мгновенно выхолодить помещения, забрав с собой жалкие крохи тепла от убогих очагов. Азартно завывая, он носился по улочкам, наполняя сердца жителей суеверным страхом. Лишь к утру стихия отпустила, угомонившись и разогнав облака. Край неба налился кроваво-красными цветами, а унылый звон била оповестил о начале утреннего молебна. Терзаемый нехорошими предчувствиями, – такие же метели ведь были в ночь попадания в прошлое, и такая же в ночь раскрытия тайны митрополита, – Булыцкий беспокойно ворочался на жесткой лавке в холодном, продуваемом всеми ветрами доме, тщетно пытаясь уснуть. Только едва одолевать его начинала дрема, так и тут же кошмары мучить начинали. То Дмитрий Иванович, буянящий за то, что пороху нет, да отбиваться нынче нечем. То Сергий, словно заклинание, повторяющий лишь одну фразу: четверо Иуд! То горящие глаза самого Падшего Ангела, в которые пытается глядеть пенсионер, а то и мосток – ствол дерева поваленного, в центре которого он – Николай Сергеевич Булыцкий. Отчаянно балансируя, он ворочал головой, выбирая, к которому из берегов пойти: к тому, где ждал его Дмитрий Иванович, или же к тому, где стоял Киприан. То и дело подскакивая, промаялся до тех пор, пока ветер пляски свои не прекратил. Не в силах больше лежать, учитель, откинув рогожу, решительно направился к хоромам Дмитрия Ивановича с намерением рассказать о своих страхах.
