Роман Злотников - Пушки и колокола
– А чем вам сейчас нелепо? – пожал плечами трудовик.
– Так, обещал же… Мол, в поход возьму. Или запамятовал? – как-то разом поник Ивашка.
– Или нелюбы чем стали да обиду какую нанесли? – встрепенулся Стенька. – Так ты, не таясь, скажи! Все попеременим!
– Хотите, что ли, со мной?
– Хотим!
– Завтра поутру выходим.
– Никола, сказился, что ль? Что князю скажешь? – встрепенулся Некомат.
– Да не твоя то забота, и не печалься о ней. Домой поехали.
Уже у дома, распрощавшись с Ивашкой да Стенькой Вольговичами, товарищи поднялись внутрь.
– Ну, встречай, Алена, – Николай Сергеевич окликнул возившуюся в бабьем куте супругу. – Меня да гостя дорогого.
Мерный скрип колеса прядильной машины да нежная колыбельная тут же стихли, и, откинув рогожку, к мужчинам вышла Алена.
– Здрав будь, – улыбкой встречала его женщина. – Здрав будь и ты, гость дорогой, – статно поклонилась она Некомату. – Уморились с дороги, чай? Как сердце чуяло; баньку наказала растопить с утра да стол накрыть. Чтобы гостям долгожданным с дороги дух перевести да в чистое переодеться.
– Ох, хозяйка, добра ты, – поклонился в ответ Некомат. – Да хранит тебя Бог.
– Благодарю тебя, Алена, – преподаватель расплылся в улыбке.
– Ступайте, баня горяча. А я постелить кликну.
Еще раз откланявшись, Никола с Некоматом отправились в баню как следует отогреться да усталость с грязью веничками повыбивать.
Уже там, в раскаленном нутре бани по-черному, не преминул купец бывший восхититься и печью, убогий прототип которой видывал, еще в первый раз оказавшись в Троицком монастыре, и внутренним убранством дома, мол, даже и не пятистенок, а хоть бы и дожам на зависть. Потом уже, помолчав чуть, негромко добавил:
– Стекла секрет довелось выведать да записать. Вот только как в море оказался, так и пропала та запись. Ты, Никола, не обессудь, на память я тебе расскажу. Дай Бог, получится все.
– А ты? Артель и возглавишь стекольную летом этим же. Твой секрет, тебе и производство ладить.
Не ответив ничего, Некомат лишь молча перекрестился.
– Слышь, Никола, – уже потом, когда, напарившись, сидели в комнате для гостей, неторопливо потягивая прохладный квас, сказал он. – Ты тогда там, что ль… Мужика когда того лупцевал… – отведя в сторону глаза, мялся, словно бы не в состоянии подобрать нужного слова.
– Ну, чего молчишь-то? – устав ждать, потребовал трудовик.
– Не ты был тогда.
– Чего?
– Даже поглядеть, а не ты. Вот те крест! – с жаром подавшись вперед, купец принялся истово креститься.
– Чудеса, выходит, какие, – Николай Сергеевич невесело усмехнулся в ответ.
– Мож, и чудеса, да неладные оны.
– Спать давай. Завтра подыматься рано, – пришелец мрачно закончил этот разговор. – Слышь, Алена, завтра снова уходим. Теперь в Вязьму со Смоленском князь зовет, – помявшись, добавил мужчина.
– Не ходи! – разом отозвалась женщина. – Сердце беду чует! Не иди, – совсем тихо повторила она.
– Княжья воля. Не могу ослушаться. Выше нее – воля Божья; коли угодно ему что, так и не обойти. Коли даст, так и вернемся невредимы.
– Бог вам в помощь, – склонившись, покорно отвечала та.
– Ты, хозяюшка, не кручинься, – натянуто беззаботно отозвался гость, – а, что ль, свечки за здравие поставь. Промысел высший от смертных сокрыт, да и слава Богу. А кручиниться – грех. Пригляжу я за мужем твоим, что ль. Обязан я ему по гроб.
– Благослови тебя Бог, – перекрестившись, поспешила поклониться женщина.
– А то, – порывшись в своих манатках, купец достал хищный клинок, доставшийся ему от Милована, – тебе. Клинок карающий. В твоих руках дело свое сделал, тебе и хозяином быть.
– Благодарю, – приняв дар, отвечал мужчина.
Затем уже, покормив гостя, хозяин делами занялся. Ждана кликнул да с полчаса расспрашивал про успехи, восхищаясь представленным ему на суд образцом бумаги, да новостям по урожаю снятому, да и тому, как Матвейка, за голову взявшись, теперь начал учиться искусству производства бумажных листов. Да так, что и кликнуть велели пацаненка-то; зря, что ли, старался. Уже в гостевой, глядя на румяного, окрепшего паренька, Некомат не удержался да рассказал все, что помнил, про секреты изготовления стекла, которые тот статно записал на заготовленных листах бумаги.
К ночи ближе уже, парней похвалив, да отпустив, да Некомата уложив, на чуть-чуть совсем, хоть и зазорно считалось, в кут бабий проскользнул, на смирно сопящих в люльках младенцев полюбоваться.
Задув лучины, отправился на койку. Вот только не спалось пенсионеру совсем. Все чудились силуэты в углу красном; не то Алены, не то Некомата, а не то и Сергия, на коленях стоящих да молитвы к небесам воздающих. Да памятуя про вспышки свои, не решился встать да подойти к ним Николай Сергеевич. Ну так, от греха подальше.
Так и промаялся до утра до самого. А там уже, сам не зная для чего, наспех узелок картошкой свежего урожая наполнив, да, поколебавшись, пяток мешочков с картечью из загашников достал, хоть и велено было князем не замать их, вместе с Квашниным с холопами боевыми, верными княжьими людьми, да товарищами своими отправился в новое приключение.
Глава 11
Путь до Вязьмы занял неполных четыре дня. И все – благодаря тому, что на каждой яме путников ждали добротный прием и свежие лошади. По прикидке Булыцкого – по два с половиной часа попеременной рыси и шага, и путешественники гарантированно получали получасовой отдых, пока сварливые смотрители меняли уставших лошадок. Затем – новый бросок, и снова – отдых. С раннего-раннего утра, когда и небо только-только начинало светлеть, и до самой ночи – по четыре смены. Затем – беспокойная ночь, и все по новой…
Булыцкому тревожно было. И днем беспокойство не отпускало, а уж ночью, когда все участники похода заливались мощным богатырским храпом, – и подавно. Не отпускало какое-то предчувствие нехорошее. И слова Аленкины тут, и Некомат с думками своими, и не на шутку разошедшийся Фрол, торопящий путников, словно боясь куда-то там опоздать, и голос внутренний, словно бы нашептывающий: недоброе что-то ждет, Никола. Ох, недоброе! Борясь с наваждением, старался проводить он больше времени в компании. Так, чтобы треп ни о чем отвлекал от мыслей, что серее туч осенних. Вот тут и подметил он, что сурожанин ведь сам по себе везде. Словно бы чурается спутников своих. Даже на перевалочной яме, когда все, достав харч, садились за стол, тот держался как-то отстраненно, словно и не здесь он был. А ночью, когда, бессонницей мучимый, решил Николай Сергеевич в красном углу помолиться, так и увидал Некомата на коленях, обращенного к образам.
– Некомат! – пенсионер негромко окликнул молящегося. – Некомат?! Непокойно? Мне тоже, – видя, что тот, углубившись в чтение молитв, и не слышит товарища, закончил Николай Сергеевич. – Бог тебе в помощь, – поворачиваясь, прошептал тот.
– Смерть не страшит; не уйти от нее, – глухо, словно в трансе каком-то, продолжал купец. – А то, что ждет она меня, так уже наперед ведаю.
– Не рано ли? – снова повернувшись к сурожанину лицом, проворчал учитель. – Или опять чего удумал?
– Смерть – не расплата. Смерть – знак свыше. Кому – что дела уготованные сробил. Кому – что с дороги верной сбившись, надежду на спасение потерял. Мне бы, что ль, знак кто бы дал, отчего мой час подходит.
– Не страшит же смерть? Сам только что и говаривал.
– Не боязно умереть. Боязно откоптить, прощения не испросив, что ль. Можно, как должно православному, Богу в благочинстве душу бессмертную вручить, а можно и как пес сгинуть.
– Да что заладил-то: откоптить, умереть, сгинуть?! Князь лют во гневе, да сердцем отходчивый.
– На то одно и уповаю, – негромко совсем отвечал Некомат.
– В голову не бери. Грех смертный – тоска с печалью. Сам не греши да других в грех не скатывай. Печаль ведь что грязь. Сам извозился, так, глядишь, и те, кто рядом, уже нечисты. Не должно так.
– Мож, и прав ты, Никола, да только слово дай, что, ежели не прописано мне судьбою прощения испросить у князей, хоть ты за меня попросишь да молебен, что ль, по душе непокойной сробишь.
– Да что ты заладил-то?!
– Обещай! – потребовал Некомат.
– Бог с тобой, – выдохнул Николай Сергеевич. – Обещаю.
– Благодарю тебя, Никола, – истово перекрестился купец.
– Но и ты обещай мне, – Булыцкий в упор поглядел на собеседника. – Уныние в сердце не пускать да в грех смертный[103] не впадать. Чего толку прощения у других испрашивать, ежели перед Богом нечист?
– Коришь, что ль?
– Пусть и так, – усмехнулся в ответ преподаватель.
– «Не суди», сказано ведь. Не слыхивал, что ль?
– А пуще того: щепку в глазу другого выискивать, в своем бревна не замечая, – огрызнулся трудовик. – Я, хоть и в грех впадаю, да все одно – не в смертный.
– Твоя правда, – чуть подумав, отвечал наконец сурожанин. – Спать давай, что ль. Завтра и день будет.
